Олег Смирнов - Неизбежность
— Отставить руготню!
Вот ведь как ранило человека! Казалось бы, что такое помкомвзвода? Да такой же отделенный, в сущности, права те же самые.
А Черкасов переживает, задето самолюбие. Отделенный он нормальный, не хуже и не лучше прочих. Я согласился бы и с его кандидатурой, но взводному видней. Своим взводным, толковым, надежным хлопцам, я доверяю, на офицерских должностях они смотрятся. Ни опытом, ни знаниями не уступают лейтенантам, которых иногда присылали на взводы. С этими лейтенантами беда форменная! Пришлют (старших сержантов, естественно, возвращают на отделения), а вскорости кого ранит или убьет, кто просто заболеет — и старшие сержанты сызнова становятся взводными. Непотопляемые сержанты, а прибывающим лейтенантам, ну, не везло. Короче: так до сих пор старшие сержанты и заправляют у меня взводами, и я ими доволен. А сержант Черкасов в роте после штурма Кенигсберга, точней — после госпиталя. Им я тоже доволен. Только зря переживает: пройдет война, воротится на гражданку, не вечно же сержантом быть. Говорю об этом Трушину. Он отвечает:
— С Черкасовым сложно. У пего в Красноярске на вокзале встречка была… нервишки могут и не выдержать.
— Что за встреча?
— Тише ты! Ротный, а не в курсе.
— Расскажи!
— Потом. А к Черкасову будь повнимательней. После Красноярска он сильно переживает…
После Красноярска? Да что ж там была за встреча? А я-то думал: переживает из-за того, что не назначили помощником командира взвода. Хотя, наверное, и это есть.
Вскоре Трушин до конца просветил меня. Мы шли рядом, и, хотя говорить было трудновато, Федор все-таки рассказывал — прямо в ухо. В его изложении это выглядело приблизительно так (некоторые детали я дорисовал в своем богатом воображении).
Красноярск! Владислав Черкасов с дружками на перроне, недалеко от своей теплушки. Побледневший от волнения, он всматривается в разношерстную толпу, ждет кого-то, дружок спрашивает:
— Телеграммки-то, сержант, вовремя отстукал?
— Из Омска телеграфировал, — рассеянно отвечает Черкасов. — Когда уж стало ясно, что Красноярска не минуем.
— Адреса не напутал?
— Да как же я могу напутать? Не кто-нибудь — мать и невеста…
— Понятно! Тут загвоздка в другом. Точного часа, даже дня прибытия они же не знают, это ж не пассажирский поезд… Смотри, сержант, зорчей!
Тот не отвечает, идет вперед, возвращается, снова спешит куда-то, снова возвращается. Шарит глазами, зачем-то размахивает руками. За спиной — шепоток дружков:
— Надо было пересесть где-нибудь, ну в Новосибирске, на пассажирский, обогнать нас. Выиграл бы времечко, навестил бы своих в домашней обстановке. После бы в Красноярске к нам сел либо опять же догнал на скором. Некоторые военные так проделывают, у которых дом по пути… Головастиков, например…
— Славка себе не позволит. Шибко гордый, просить не будет…
Да и лейтенант навряд ли отпустил бы.
— Кому же охота подставлять шею, ежели человек отстанет, а то и затеряется? Некоторые военные, однако, ухитрялись…
И в этот момент Черкасов рванулся вперед, будто его удерживали за плечи, а он вырвался наконец. Он бежал, нелепо размахивая руками, навстречу ему семенила пожилая женщина — не по сезону теплый, суконный жакет, — рядом, поддерживая ее под локоть, высокая, ладная, под стать Черкасову, девушка в босоножках и ситцевом платье. Девушка поспешала молча, исступленно, а мать, задыхаясь, вскрикнула в голос: "Славик! Живой!" От этого вскрика мороз продрал по коже… За два шага до Черкасова мать рванулась, опередив девушку, и упала ему на грудь.
— Ну что ты, мама, успокойся! Не плачь так, успокойся, прошу тебя… — И смотрел поверх материного плеча на невесту, которая чуть в сторонке ждала своего череда.
Черкасов вытер рукавом глаза. Еще раз поцеловал мать и невесту, сказал им:
— А это мои фронтовые друзья. — Он называл их поименно, онп здоровались за руку с матерью и девушкой, кланялись, чинно отходили, чтобы не мешать. Отходивший последним сказал:
— Со счастливой встречей! Гляди только, Славка, не прозевай отправления…
— Не прозеваю. До отправления, наверное, не меньше часа…
Они еще постояли на перроне, втроем обнявшись, а затем пошли в пристанционный скверик, уселись на скамейку, и Черкасов опять их обнял, а они с двух сторон прильнули к нему: одна поматерински, вторая по-женски.
— Ты знаешь, Славочка, — говорит девушка, — мы когда с мамой получили телеграммы "Буду проездом", то каждый день прпезжали на вокзал. И в ночь приезжали. Дежурили: пока одна на работе, другая на вокзале, встречает эшелоны.
— Да, да! А вчера Ирочка круглые сутки продежурила, я была занята на заводе… А сегодня вместе с ней, и какое счастье — тебя увидели, сынок! — Мать спохватывается: — Я тебе бутылку самогона раздобыла на черном рынке, вот в сумочке. Может, выпьешь?
— Спасибо, мама. Лучше возьму, товарищей угощу.
— И то верно, сынок.
— А вы, я вижу, действительно дружно живете. До моих проводов разлад был…
— Я виновата. Мать — вот и ревновала тебя к твоей девушке.
К невесте твоей.
— Война пас сдружила, — говорит Ира. — Четыре года ждали!
— Получила телеграмму, — говорит мать, — и не сразу сообразила, что ты мимо проедешь, хотя в ней и было слово "проездом".
Славик едет с войны, демобилизован! А после разобралась, и как обухом по голове…
— Снова на войну? — спрашивает Ира.
— В точности не известно. Но не исключено.
— Да что там, Славочка, не известно, если такая махина прет на Восток. Для чего? Люди говорят: с Японией будет война.
— Откуда люди знают? — вяло отбивается Черкасов. — Домыслы. Слухи — они и есть слухи.
Он взглядывает на часы. Мать подпимается.
— Пойду мороженого куплю. Я мигом обернусь.
И уходит. Ира говорит:
— Это она нас вдвоем оставила…
— Спасибо ей!
И они, не стесняясь вокзального многолюдия, целуются, Ира шепчет:
— Наконец-то я с тобой! Чувствую тебя всего! Господи, через полчаса, через четверть часа ты уедешь… Почему? Куда? Я ждала четыре года и не хочу тебя отпускать! Я хочу всегда быть с тобой!
— Мы будем вместе!
— Когда? Еще четыре года ждать?
— Ну что ты… Не может так долго продлиться эта война.
Если она будет…
— А то не будет? Не надо обманывать себя!
— Ну, потерпи еще немного, милая…
— Нету моего терпения, Славочка, дорогой! Четыре года без тебя… И зачем я тогда, в сорок первом, согласилась отложить свадьбу… До твоего возвращения! Вот оно, возвращение…
— Мама настояла…
— А нам не надо было слушаться… Да ладно, да пусть без загса стать бы мне твоей… Ребенок был бы у меня. Твой ребенок!
— С ним на руках? Легко ль в военное время, Ирочка?
— Да уж легче, чем без него. Ты как бы со мной был…
И внезапно подается к нему, снова целует, обнимает, шепчет:
— Хочешь взять меня?
Он вздыхает:
— Как же я повезу тебя с собой, куда?
— Дурачок, не об этом я…
И Черкасов понял. Покраснел, испуганно оглянулся вокруг.
Ира сказала:
— Не пугайся, дурачок. Это я так. Это же невозможно. И когда станет возможно?
Появляется мать с тремя порциями мороженого. Черкасов опять приоткрывает запястье, взглядывает на часовые стрелки.
Вот какое воображение у лейтенанта Глушкова, Петра Васильевича. Черт-те что напридумывает. Сочинитель! А может, так оно и было? Или похожее было? Почему бы и нет? Черкасова надо щадить, прав Трушин. Я дремуче нечуток к подчиненным. Как подумал о Черкасове, бревно я бесчувственное, просто-напросто чурбак. Чурбак — потому что своей опрометчивости, невнимательности раньше стыдился больше. Ныне поспокойней реагирую. Со временем будет: как с гуся вода? Не дай бог! А можно сказать: как с гуся пот? Ведь птицы-то тоже, наверное, как-то потеют? А может, нет? А может, лейтенант Глушков, перестанешь глупостями заниматься? Одно извинение — марш трудный, многоверстный, жара, пыль, жажда, ну и голова, конечно, несвежая.
Топай и старайся не отвлекаться. Уж если приспичило умствовать, то думай: как благополучно довести своих солдат и самому дойти до конечного пункта марша? Да ладно, дойдем как-нибудь. Европу прошли, пройдем и Монголию. Ах, Монголия! Раскаленная земля, раскаленное небо. Воздух обжигает легкие. Дышать невмоготу. Металл обжигает пальцы, если невзначай дотронешься до автомата. Кажется: сквозь подошвы песок и галька жгут. И еще кажется: чем дальше пройдешь по этому пеклу, тем скорей доберешься до более прохладных мест. Это вряд ли светит — прохлада, но после марша будет какая-то передышка, клянусь… клянусь здоровьем дочери — так говаривала фрау Гарниц.
Как она там, в своей Германии, фрау Гарниц, как там ее Эрна?
Опять отвлекаешься? Вот уж поистине отвлекся от реальности.
Реальность — это четырехсоткилометровый марш, а немка, с которой любился, и ее мамаша — словно мираж в монгольской степи.
