Владислав Шурыгин - Русский капитан
— Смотри! Остановилась кровь-то! Слава богу! Ну, теперь, всё будет хорошо…
Мганга поднял с земли ящик и постави его торцом на плечё подошёл к нам. Мне показалось, что губы его перепачканы кровью. Может быть это была грязь, но спросить я не решился.
Зеленцов молча повернулся, и мы зашагали по дороге к нашему расположению. Минут пять молчали. Наконец взводный не выдержал.
— Как ты это сделал?
— Да ничего я не делал — буркнул Мганга.
— Ага! А кровь сама остановилась… — хмыкнул Зеленцов.
— Ну, типа того… — отозвался Мганга.
— Ладно, Мганга, не хочешь говорить — не надо. Хрен с тобой!. — Насупился — было взводный, но быстро овладел собой и уже примирительно закончил. — Но учти, в случае чего — я на тебя рассчитываю. — Отчитаешь меня — до гробовой доски поить буду.
Вечером мы долго сидели у костра.
Нас никто не спешил укладывать. Офицеры ушли на совещание в батальон. И мы пользовались выпавшей свободой.
— Мганга, расскажи ещё что-нибудь о шаманах. — Попросил я. — Это тебя отец научил кровь заговаривать?
— Нет. — Мганга мотнул головой. — Не учил. Я просто вдруг понял, что могу её остановить. А как — сам не знаю.
— А как же тогда шаманом становятся?
— Я, правда, не знаю. — Мганга страдальчески сдвинул брови. — Не учился я на шамана. Вообще — шаманству не учат. Это призыв. Позовут тебя духи — станешь шаманом. Нет — и не пытайся. И вообще, никакой я не шаман!
— Но ведь как-то ты кровь остановил!
— Не знаю как. Я же сказал. Просто почувствовал.
— Неужели тебя отец нечему не научил?
— Ничему. Я его с тех видел всего один раз.
— Ну, расскажи, Мганга.
Он словно хотел «соскочить» с темы про заговор крови и неожиданно сразу согласился:
— Ладно…
Дня через три после первой встречи я пошёл гулять на берег моря. После пяти месяцев «полярки» солнце всегда казалось каким-то чудом. Я брел вдоль кромки берега, и вдруг неожиданно впереди увидел фигурку якута. Не знаю почему, но я сразу сообразил, что это шаман, хотя ни разу до этого не видел его на улице. Я осторожно пошёл за ним. Так мы шли почти час, а потом я увидел, как шаман завернул за небольшую прибрежную скалу и пропал из виду. Я дошёл до скалы и осторожно выглянул из-за камня. Площадка за камнем была пуста…
Я растерялся. И здесь вдруг какая-то сила меня подняла над землей и через мгновение я оказался на высоте полутора метров на узком уступе. «Сила» оказалась рукой отца, который за ворот затащил меня наверх. «Это ты, рысенок?» — буквально рявкнул он. Я глупо хихикнул, но он резко стукнул меня ладонью по макушке и я заткнулся. Тут он достал какой-то костяной крючок, к которому был привязан длинный шнур из оленьей кожи, и неожиданно разжав мне зубы, засунул мне его в рот потом обмотал его вокруг моей шеи так, что я оказался буквально на крючке, как рыба. Свободный конец он обкрутил вокруг своей ладони и потянул за собой куда-то вверх. Я хотел было сорвать петлю с шеи, но она резко затянулась, и я почувствовал, что через мгновение костяной крючок вопьется в нёбо, а на шее затянется узел. Я послушно потянулся за ним. Он полез по скале вверх. Мне стало очень страшно. Шаман лез почти по отвесной, занесенной снегом обледенелой скале! Но крючок во рту вновь кольнул нёбо, и я как обезьяна начать карабкаться за ним. Я лез и думал только о том, что если сорвусь, то костяной крючок порвет мне рот, и я буду болтаться на кожаном шнуре как удавленный кот, которого я однажды видел у поселковой котельной.
Не помню, как оказался на вершине. Со стороны скала казалась невысокой: с двухэтажный дом, но с вершины она была такой высокой, что казалось, я нахожусь где-то в небе над тундрой. Здесь он молча освободил меня от кукана. Я буквально рухнул на камень. Но тут он сорвал с себя парку и, оставшись в одной рубахе, постелил парку под меня и усадил спиной к каменному выступу.
Сам он уселся прямо на снег рядом со мной.
Перед нами до самого горизонта было мертвое ледяное царство торосов и льда. Уходящее солнце покрыло все каким-то пурпуром, бесконечно отражавшимся и искрившимся в ледяных глыбах. При этом тени создавали такие причудливые узоры, что казалось, море наполнено какой-то странной жизнью. В жизни не видел такой холодной и мёртвой красоты.
Тут отец вытащил из торбы, висевшей за плечом, бубен, глиняную свистульку и высушенные крылья полярной совы. Он сунул крылья совы мне в ладони.
— Когда придет ветер, разведи руки в стороны и лови его в крылья!
Я спросил его:
— Как?
— Так, чтобы ветру понравилось. — С этими словами он ударил в бубен. В морозном воздухе гулко ухнула натянутая желтая кожа. Он ударил еще и еще. И вскоре бубен уже выбивал какой-то «плескающий» мотив: череду редких протяжных и коротких сдвоенных ударов.
Я страшно замерз и почти не чувствовал тела. Сквозь парку меня буквально обжигал холод скалы. Неожиданно с моря задул пронизывающий ветер. Сначала это были редкие порывы, но постепенно он крепчал и скоро уже сильно дул прямо в лицо, выстужая кожу до онемения. Мне хотелось плакать, но, напуганный костяным куканом, я решил, что шаман — сумасшедший и подчиниться ему без возражений — лучший выход.
«Где твои крылья?» — неожиданно спросил он меня. Я скосил глаза. В одной рубашке, с развевающимися под ветром косматыми седыми волосами он действительно был сумасшедшим! «Как он не чувствует холод?» — совершенно тупо, замерзая, подумал я потом поднял руки и развел их в стороны. Порывы ветра сразу до боли вывернули ладони с растопыренными крыльями, и я от боли чуть не выпустил их. Парусность у них была большой, и удерживать крылья на ветру в заледеневших пальцах было очень трудно. Только страх заставлял меня держать их из последних сил. Я попытался развести их под таким углом, чтобы ветер ровно дул под плоскость крыльев, но ветер то и дело менял направление. Он то до слез резал снежной крошкой глаза, то вдруг набрасывался на руки, то забирался под куртку и до судорог леденил живот. Казалось, он просто хочет вырвать эти проклятые крылья и унести их прочь. Я буквально боролся с ветром, и в какие-то моменты мне казалось, что подо мной нет скалы, а лишь огромное злое ледяное небо. Так продолжалось очень долго. Я мечтал только об одном — добраться живым до дома. Неожиданно ветер стал стихать. Наступала ночь. И мне стало так страшно, что я не выдержал и разрыдался. Мне казалось, что настали мои последние минуты, и я рыдал от жалости к себе и ужаса перед смертью. Шаман продолжал выстукивать и высвистывать мотив, но протяжнее и глуше, совершенно не обращая на меня внимания. Наконец мотив оборвался, и по ушам буквально резанула тишина.
Видимо, сжалившись надо мной, шаман рывком поднял меня и, раздвинув губы, сунул мне что-то в рот. Я испуганно дернулся, но он уже отпустил меня. Во рту было что-то напоминающее мелкие обрезки тетрадной бумаги, но от соприкосновения со слюной они набухли, раскрошились и стали пресно-горчичными на вкус. Очень скоро сердце бешено забилось и закружилась голова. Ощущение было похожим на то, как однажды до этого солдаты, решив подшутить над нами, мальчишками, дали нам под видом «сока» выпить портвейна. Но тогда ещё и тошнило, а сейчас я, словно со стороны, наблюдал, как «плавает» вокруг меня скала и снег. Я был так увлечен этим созерцанием, что не заметил, как мы начали слезать со скалы. Следующее воспоминание было уже о том, как мы стоим под скалой. Отец долго смотрит на меня. Потом он протянул мне совиные крылья.
— Возьми. Они твои. Однажды они принесут тебя ко мне.
Я засунул их за отворот свитера, что бы не потерять.
Я плохо помню, как мы в темноте шагали к поселку. Мне казалось, мы почти бежим, перепрыгивая через глыбы прибрежного льда. Иногда мы падали, и я помню, что сильно смеялся. Почему-то меня смешил сопящий, выбирающийся из снега отец. Потом я опять увидел свой подъезд, и мне он показался каким-то колодцем. Домой я буквально ввалился. Мать была уже, что называется, «на взводе». На часах было почти одиннадцать… Я со страхом ждал, что сейчас на меня обрушится кара в виде хорошей порки офицерским ремнем, но вместо этого мать испуганно стала пробовать губами мой лоб. Ее губы мне показались просто ледяными…
Через десять минут я лежал в постели. Термометр под мышкой зашкалил за сорок.
… Я плохо помню следующие дни. Меня куда-то перевозили. Помню больничную койку. Тусклый, свет палатного ночника. Приступы жара, судороги, озноб. Врачи суетились. Двухстороннее воспаление легких — это да же по северным меркам серьёзно. Очень часто повторялся один и тот же бред: я лечу над замерзшим закатным морем. Вместо рук у меня крылья совы, которые вдруг начинают вырываться из плеч, и я воплю от ужаса потому, что мне нечем их удержать в суставах. Это чувство полета и ужаса сопровождало меня все пять недель больничного пребывания. Когда я вышел из больницы, в воздухе уже пахло весной.
