Йозеф Секера - Чешская рапсодия
Время шло словно против течения, еды было мало. В ту пору в лазарете много толковали о Брест-Литовске. «Черт ли во всем этом разберется! И где он, этот странный город, сестричка?» — спрашивали у сестры милосердия. «И что это большевикам взбрело в голову предложить сепаратный мир как раз Вилли и Карлу — двоюродным братцам вашего Николашки?» Сестра милосердия так и затряслась от смеха. «Ох, держите меня, а то лопну! Катитесь-ка, мужики, поскорее в свою Австрию, пока большевики не завербовали вас погонщиками верблюдов!» — хохотала она.
Но чаще всего пересуды пленных ничем не кончались.
Однажды доктор-чех, войдя в палату, завел с больными разговор. Земляки, немцы, мол, напирают на Петроград, а голодные австрийцы без зазрения совести захватывают Украину. Отхватывают по кускам, как собаки, вот-вот проглотят и Дарницу. Вступайте в Легию, и я вас завтра же направлю в Киев. Родина зовет! От его речей у пленных зуд пошел по телу. Кому нужны больные в Легии? А названия Нарва и Псков слишком отвлеченные для них понятия. Однако большевики там остановили немцев!
«Потеряю я совсем чутье в этом русском тумане, — горевал Ян Шама, — был бы у меня хоть один дружок, пусть даже меньше ростом, чем Аршин Ганза! Он хоть и трепло, а хороший товарищ. А теперь изволь соображать сам. Может, украинцы предают русских? Но какие украинцы? Ихняя Центральная рада и этот шут гороховый Петлюра, конечно, германская выдумка! Но почему Троцкий заключил с ними мир? Кто размотает этот, клубок?» Шама вздыхал, ругался. Была бы хоть махорка! И кружка водки!
Бои шли уже под Киевом. Немцы и австрийцы лезли на Украину, артиллерийская пальба становилась все слышней. Немецкие снаряды долетали до Киева и до Дарницы, и плевать им было на то, что над санитарным бараком поднят Красный Крест. Тут уж не столько ждешь выздоровления, сколько той минуты, когда жахнет снаряд по бараку и разнесет тебя в клочья. А снаряды падают все гуще… И вот через несколько дней объявлен приказ об эвакуации больных. Приказ пришел ночью, и пленные ужаснулись — опять в Россию, опять в шахты, в казенные имения, в черноморские доки!
Санитарный поезд принял всего несколько сот человек. Доктор-легионер ехал с ними. В Харькове мест для больных не оказалось. В суматошной спешке проехали еще несколько дней. Приняли их только в Саратове и разместили в бывших казармах. Больных осмотрели, рассортировали, распределили по разным помещениям. Доктор, установив у Шамы еще и порок сердца, перевел его в особую палату, к пациентам, нуждавшимся в покое. Когда-то эта палата предназначалась для офицеров, здесь были соответствующие гигиенические устройства и стены окрашены масляной краской, которая, правда, успела потрескаться. Яну Шаме было здесь хорошо: чирьи исчезли, остатки чесотки тоже, и он почти уже забыл, как выглядит вошь, — тревожили только грозные известия, тянувшиеся за ними с Украины. Один чехоточный вольноопределяющийся принес газеты, снабдив их такими комментариями: «Страшное дело, ребята! Немцы и австрийцы урвали от России кус земли, почти такой же, как территория Германии и Франции, вместе взятые, и до сорока миллионов человек. А турки заняли Карс и Батум. Народным комиссарам пришлось покинуть Петроград».
Время шло, и Шама был уже в таком состоянии, что думал только о том, что творится в России. Нельзя, чтобы эту войну выиграли Гогенцоллерны с Габсбургами, славно будет выглядеть тогда послевоенная Европа!
Однажды после бани Ян Шама получил бумагу, в которой ему предписывалось явиться в саратовский лагерь военнопленных. А там знакомая суетня, ссоры и воровство среди пленных, всевозможные митинги, устраиваемые то вербовщиками в чешскую Легию, то австрийскими офицерами, составлявшими списки тех, кто хочет ехать домой. Все это изрядно надоело Шаме. А кормили все хуже и хуже, он опять похудел, а русые волосы его стали совсем блеклыми, как выгоревшая солома. Он и недели не выдержал в лагере и, как только узнал, что нужны люди на работу, вызвался без колебаний. Его увели в город, опять в какую-то больницу, и определили дневным сторожем больничного склада. Склад этот уже несколько раз грабили, поэтому к Нему приставили сторожами пленных. Ночью караулил пленный мадьяр, днем — Шама. Он был доволен. Утром, перед сменой, и вечером, сменившись, он хоть супу вволю хлебал. Служба казалась Шаме легкой, и он беззаботно поправлял ремень винтовки, расхаживая по длинному коридору, на одном конце которого были двери склада, а на другом — дверь на лестницу. На улице шел снег или ветер стучал в оконные рамы, а Шама с неприступным видом шагал себе по коридору в залатанной длинной русской шинели и размышлял. Скоро, Ян, стукнет тебе двадцать один год, пора бы подумать о будущем. Австрийцы заняли Украину, большевики, говорят, отступают. В лагере ходят слухи, будто на востоке России и на Дону царские генералы сколачивают армии из казаков и зажиточных крестьян, готовятся истребить большевиков. А потом, мол, «ура» — «на немца!» Хорошенькое «ура», если сначала перебьют половину русских! Кой черт поверит царским генералам да атаманам, и кто сумеет разобраться в их политике и в их именах!
Как-то раз вечером, сменившись, Шама отправился в город. Газеты, газеты ему были нужны! И он достал одну-единственную, и как раз большевистскую. Шама поспешил вернуться в караулку, где жили сторожа, и при свете тусклой лампочки углубился в чтение. Поругивая русскую письменность — почему бы этим русским большевикам не перейти на чешские буквы, языки-то у всех людей одинаковые, что у русских, что у чехов, что у готтентотов, — он по складам прочитал несколько заметок. Что же это? Оказывается, в Петрограде пленные чехи записались в Красную Армию и пошли против немцев? У Шамы от этого известия запылали уши. Вот так и написано! В Петрограде и вообще повсюду мобилизация. Новые воинские части отправляются на фронт. Из союзников никто не приходит на помощь русским, только австро-венгерские пленные — чехословаки, мадьяры, хорваты, румыны — самоотверженно сражаются бок о бок с русской социалистической армией. Черт, вот это да! А русские генералы собирают силы против этой армии, которая хочет сохранить Россию! Да, неважным оказалось у тебя чутье, Ян!
Ян Шама все читал и читал, вслух отводя душу. И вдруг запнулся: а что наши легионеры, ведь их уже не одна тысяча? Неужели же под Зборовом они только хотели спасти Керенского, а под Киевом — боеприпасы и поезда? Ох, как нужен был ему сейчас кадет Бартак, или сержант Долина, или хотя бы этот насмешливый коротышка драгун! Легионеры готовятся двинуть во Францию, чтобы там, видите ли, воевать против извечного врага, а здесь, где он у них под носом, отступают к востоку! Значит, не хотят помогать Ленину? На какой же струне играют их офицеры? На калединской, на красновской? Шама скрипнул зубами.
— Я хочу все знать, — обратился он к усатому соседу. — Из газет моя башка понимает только половину. Знаю твердо одно — наши ребята бегут из Легии к большевикам и с ними выступают против Карловых австрияков и Вильгельмовых немцев.
Усач не ответил. Кто знает, где витали его мысли. Шама сплюнул и продолжал размышлять. Правильно ребята поступают, ведь мы еще на австрийском фронте хотели повернуть штыки против Вены и Будапешта, выкурить монархистский сброд из тепленьких постелей и захватить власть в свои руки. Венгры этого тоже хотят, иначе зачем бы им переходить к большевикам? А словаки? Шама никогда не говорил ни с кем из словаков, кроме Лагоша, но если они в самом деле люди прямодушные, как о них твердят, то не удивительно, что в Красную Армию они идут далеко не как бараны к корыту с солью.
Шама беспокойно ворочался на нарах. Временами прислушивался к разговорам пленных и русских караульных. Толковали о Троцком, о немцах, о Скоропадском и Петлюре, о вчерашнем французском фильме про какую-то шлюху Нана, которая разоряла толстосумов так, что любо-дорого. И еще о том, кто сумеет распутать эту страшную неразбериху в России, чтобы можно было наконец вздохнуть спокойно и вернуться к мирному труду.
— Буржуев надо под корень! — заявил вдруг какой-то инвалид.
Лица его не было видно, но это был тот самый человек, который все время говорил о революции, а тех, кто не вступил в боевые части большевиков, называл «паразитами нового общества».
— Что же ты сам-то тут околачиваешься, Иван? — рассмеялся кто-то, но немедленно получил ответ:
— У меня на правой руке остались только большой да указательный пальцы, но я знаю, в каком стане мое место!
Утром Шама нашел в кармане своей шинели чешскую газету «Факел». Поверх названия карандашом было написано по-чешски: «Прочти и передай дальше!» Ян торопливо позавтракал и отправился на пост. Спросил у своего напарника-венгра, что нового, но тот только рукой махнул, буркнул в черные усы под длинным носом «нима ништа»[4] и, шаркая ногами, удалился. Ян подошел к окну рядом со складской дверью и развернул «Факел». Вот как, стало быть, наши взаправду бились под Псковом и Нарвой и тоже хорошенько дали немцам по их остроконечным каскам! Шама горько усмехнулся. Ладно, дочитаю после. Прошелся несколько раз по длинному коридору и опять стал у окна. А может, вы правы, братцы. Плохие бы вы были чехи, если б не пошли с русскими братьями на головореза…
