Роман Кожухаров - Штрафники берут Рейхстаг. В «логове зверя»
Вдруг умоляюще, тихим, дрожащим голосом она что-то забормотала, как заклинание, как молитву.
– Ну, дела… – удивленно выдохнул Милютин.
– Вот стерва… – добавил Латаный. – Как мужик ее в окно сиганул, сразу переменилась.
– Черт… Оттащите ее… – тщетно пытаясь оторвать ее от ноги, призвал на помощь Аникин.
Латаный и Милютин с готовностью ухватились за женщину и принялись ее оттаскивать. Она с тем же воспаленным, исполненным смятения и ужаса взглядом принялась хватать их за руки и продолжала твердить одно и то же.
– А ничего бабенка… – расплывшись в масляной улыбке, проговорил Латаный, придавливая ее к боковушке кровати. – И чего это она, интересно, лопочет?
– В любви тебе признается… – хихикнул Милютин.
Он тоже пользовался моментом, шаря руками под пальто расхристанной немки.
– Так я ж не против… – наигранным голоском пролепетал Латаный.
На Тютина эта сцена не произвела никакого впечатления.
– Что с этой стервой делать, командир? – с неостывшей злобой спросил он. – Давайте следом ее?.. За муженьком… пусть полетает…
Аникин опять глянул в сторону кровати.
– Эту… тоже вниз… – коротко бросил он, стремительно выходя из комнаты сквозь густую смесь запахов цветущей сирени и горелого пороха.
Глава 3
Медведь на задних лапах
I
Пока Аникин и бойцы отделения Латаного разбирались с немцами, штрафники первого взвода вместе с артиллерийским расчетом младшего лейтенанта Воронова и пэтээровцами сержанта Вешкина сумели преодолеть рубеж баррикады и продвинуться дальше по улице на добрых пятьдесят метров. С новых позиций дальше, метрах в пятистах, хорошо просматривался перекресток, перегороженный очередным подобием баррикады.
С правого боку поперек улицы, ощетинившись, стояло несколько «ежей», сработанных из железнодорожных рельс, а слева почти во всю ширину улицу лежа перегораживала гигантская красно-желтая коробка. Аникин не сразу сообразил, что это трамвайный вагон. Фашисты вытащили его прямо на брусчатку, использовав в качестве перегородки. Значит, и «ежи» немцы могли наварить из трамвайных путей.
Когда группа Аникина и Латаного добралась до расчета Воронова, артиллеристы находились под плотным огнем. Фашисты, не останавливаясь ни на секунду, простреливали улицу насквозь из «фаустпатронов», автоматов и винтовок. Один пулемет работал короткими очередями только по «полковушке» со стороны трамвая. Еще по крайней мере два пулемета били по противоположной, левой стороне улицы, где из разбитой витрины магазина вел ответный огонь Кокошилов.
Пулеметный расчет в полном составе – Кокошилова и Безбородько сумел разглядеть своими зоркими глазами Чаплыгин, с расцарапанным лицом прибежавший за обтесанный пулями угол дома, где расположился младший лейтенант Воронов и его подчиненные.
Командир артиллерийского расчета по-мальчишески обрадовался, увидев Аникина и его людей живыми.
– Вот черти!.. Лупят и лупят… – приветственно хлопая Аникина по плечу, прокричал он и махнул рукой в сторону угловой грани здания. Там, над тротуаром и мостовой, непрерывно свистели пули, а с угловой стены все время сыпались сколы кирпича.
– Высунулись… дали один выстрел по трамваю. Чуть подвинули вагончик… – надсаживал голос Воронов. – Да пришлось обратно затаскивать!.. «Фаусты» летят, что автоматные очереди… И откуда у них столько добра этого? И еще пулеметчик… Видите, уже весь угол изгрыз…
Он ткнул рукой в каменную грань здания.
– Гвоздит и гвоздит… Без перекуров… – подытожил Воронов.
II
Аникин также, крича лейтенанту на ухо, спросил о своих бойцах, тех, что находились на противоположной стороне улицы. По словам Воронова, они продвинулись намного дальше. Фашисты, по словам Воронова, бьют по их расчету и тем самым сильно мешают движению артиллеристов вперед.
– Да к тому же без прикрытия, – крикнул Воронов, кивая на бойцов Аникина. – Без вас, в одиночку, нам не пройти…
Пользуясь минутной передышкой, штрафники притулились к стенке вперемешку с артиллеристами и жадно курили одну на всех, свернутую наспех самокрутку. Тут же, приткнувшись спиной о стену, сжавшись в комок, сидела на корточках фрау. На лице ее застыла маска отрешенности, отсутствующий взгляд уставился в пол. Она то и дело прятала лицо по брови в запыленный, испачканный известкой воротник пальто.
– Мы уж думали, не стряслось ли чего!.. – произнес Воронов и кивнул в сторону немки. – А у вас, похоже, все в порядке… Даже вон трофей с собой приволокли.
Он достал из внутреннего кармана плоский стальной портсигар.
– Трофейный? – спросил Аникин.
– Ага… – подтвердил артиллерист. – С Украины у меня. Удобная вещь. Вдобавок вместо зеркальца использую, когда бреюсь…
Младший лейтенант открыл портсигар и протянул Аникину, предлагая угоститься.
– А содержимое – это уже немецкие… – уточнил он. – В Карове набрели мы на табачный магазинчик…
– Хорошо запаслись? – спросил Аникин, вынимая сигарету.
– Не сказал бы… – хмыкнул Воронов. – Местные там уже вовсю поработали. Старики, женщины… Мы с оружием, то да се, а они даже внимания не обращают. Набивают табаком торбы свои, карманы. Нам крохи остались… Я им говорю: «Это мародерство». А старик мне в ответ, что, мол, мы у своих берем, а не у вас. Хорошо, что я ребятам не перевел это «не у вас», а то бы они его раскурили вместо папиросы… Не у вас… У нас вон у Котельного, заряжающего, всю семью расстреляли немцы. Родители и две младшие сестренки, всех раздели, заставили ров копать, а потом – туда… У Дзюбы – жену и детишек… Не у вас… Все они, сволочи, в этом повязаны…
Глубоко посаженные, внимательные глазки младшего лейтенанта налились злобой, и брови угрожающе сдвинулись. Он посмотрел на женщину, присевшую у стены, и глубоко затянулся. Порция никотина тут же возымела действие, и темное и злое практически исчезло с лица Воронова, став неуловимым.
Андрей уловил направление молчаливого, тяжелого взгляда артиллериста.
– Муж ее из окна сиганул… – ответил Аникин, экономно, с наслаждением затягиваясь. – Они на пару огонь корректировали для своих. Видать, может кое-что порассказать. Тютин порывался по пути шлепнуть ее, еле угомонили. Муженек ее чуть Тютю не укокошил… Да уж… Хорошо бы ее допросить, да только у нас во взводе никто ни бельмеса…
– Понятное дело, – согласился артиллерист. – К вам в роту не из институтов народ набирают.
– По-разному попадают… – многозначительно ответил Аникин. – А ты, лейтенант, как я понял, шпрехаешь?
Воронов промолчал, сосредоточенно куря немецкую сигарету и то и дело поглядывая на женщину.
III
Тут из-за плеча командира возник Латаный.
– А помните, товарищ старший лейтенант, перед Балатоном прибыл к нам во взвод один боец, Бугаевский? – спросил Латаный, доставая из внутреннего кармана кисет и заготовленный под самокрутку кусочек бумаги.
– Буга? – переспросил Андрей и кивнул. – Конечно, помню…
– Так тот на трех языках шпарил, как по-русски, – с готовностью развил тему Латаный. – И пел еще здорово. За это в штрафную и угодил…
– За что? За то, что хорошо пел? – не понимающе переспросил Воронов.
– Ну да… – произнес командир отделения. – Буга сам мне рассказывал. В строевой он был как сыр в масле, ходил в должности писаря ПНШ[7] и горя не знал, пока у него с непосредственным начальством интересы не перехлестнулись – относительно одной симпатичной радистки, прибывшей в полк. Хоть и сержант, но молодой, образованный, обходительный, песни всякие исполняет под гитару про любовь. Короче, бабам нравится… На передовой по романтике и красивым отношениям стосковались. Липли к нему как мухи на мед… Вот и эта радисточка…
Свернув и загнув бумажную конструкцию, Латаный щедро наполнил воронку табаком.
– Самосад. Фашистский… – подкуривая, с причмокивающим придыханием сказал он.
– А-а… забористый табачок… – вздрогнув и тем самым как бы продемонстрировав, как его пробирает, с удовольствием выдохнул сизое облако дыма Латаный.
На его рассказ и на ароматные клубы самосада и сигарет тем временем уже подтянулись остальные штрафники и артиллеристы, образовав что-то наподобие широкого круга.
– А дальше? – нетерпеливо спросил подающий, долговязый парень с закопченным лицом и штопаными, перелатанными штанами на длинных ногах.
IV
Он устроился на корточках возле самого Латаного, словно в кинотеатре, и теперь жадно затягивался дошедшей до него самокруткой в ожидании продолжения.
– Ага, значится, Буга… – собираясь с мыслями, произнес Латаный. – С радисткой, значит, связь у них быстренько наладилась. А капитан его, который ПНШ, естественным образом своего писаря за это люто возненавидел. А у них в полку завели как раз такую канитель, что все помощники начштаба ежедневно должны были обходить позиции, даже на самом переднем крае. А капитан этот и давай вместо себя своего писаря посылать. Как его очередь, так он его на проверку подразделений отправляет. А у них передний край полосками был нарезан – тут в траншее наши, а тут через сотню метров – немец сидит. Проверка каждый раз – вечером, немудрено к врагу угодить. Двух контролеров перед тем укокошили, а один вовсе пропал – скорее всего, тепленьким в плен притопал. А Буга то ли со страху, то ли от безрассудства как подходит к переднему краю и не разобрать, где наши, где фрицы, начинает песни петь – негромко так, но хорошо поставленным голосом. И вдруг, говорит, слышит: «Карош, рус! Громче петь!..» Это, значит, немчура в окопе слева. А Буга соображает: ага, значит, правее надо брать, там в траншее, отбитой вчера, наши сидят. Ну, он действительно громкости добавляет, а заодно и скорости, и под «выходила на берег Катюша…» живым и целехоньким к своим попадает. А немец рядом – метров тридцать по прямой. Кричат ему: «Пой, карош рус!» И наши просят. Ну, Буга им концерт и устраивает. Да еще и международный репертуар: «Челиту» и по-русски, и по-испански. Аплодисменты с обеих противоборствующих сторон звучали оглушительные. Ну, Буга расчувствовался и от преисполненности успехом выдал какую-то песенку на немецком про лютики и ландыши.
