Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Кронин Арчибальд Джозеф

— Во всяком случае, у Изабель вид довольный, — заметила жена провоста. — Не так уж плоха у нее фигура для девушки.

— Она будет толстой, как ее мать. — Мисс Патон фыркнула. — Помяните мои слова, ее еще до сорока с боковину дома разнесет.

— Динь-донг! Динь-донг! — гремели приходские колокола, призывая к молитве добросердечных и милостивых.

Внезапно мисс Патон до того резко вскрикнула, что Робина чуть ли не подскочила.

— Гляньте! — вырвалось у нее. — Бога ради!

Последовала пауза, пока взгляды двух женщин метнулись с собиравшейся толпы прихожан на фигуру, идущую от Колледж-роу.

— Господь, мой создатель, — торжественно произнесла Робина, — это ж Грейси Линдсей!

Шагая в одиночестве, Грейси постепенно обратила внимание на производимый ею переполох. Люди смотрели на нее, потом отводили взгляды. Миссис Уолди с вызовом еще ближе притянула к себе свою дочь. Мюррей, казалось, не замечал ее. Мисс Грегг из Швейной гильдии возмущенно запрокинула голову.

Грейси зарумянилась, потом побледнела. Она забыла, какую силу набирает скандал в небольшой общине, даже не догадывалась, что враждебность городка способна быть такой мрачной, такой горькой, какой она предстала. Грейси заколебалась, но отступать было уже слишком поздно: взойдя по широким каменным ступеням, она вошла в церковь.

Пошла по проходу, выискивая, где бы сесть, поскольку народу оказалось больше, чем она ожидала. В конце концов скользнула в один из боковых рядов, на котором сидела всего одна женщина, мисс Айза Данн.

Вот тогда-то старая грымза Данн, на кого до сих пор не принято было обращать внимания, и вписала навсегда свое имя в историю Ливенфорда. Стоило Грейси зайти в ряд, где сидела старая дева, как мисс Данн вскочила, подхватила свои пожитки — псалтырь, перчатки и прочее — и демонстративно прошагала через проход в другой ряд. Шорох пробежал по пастве — молчаливый, но одобрительный.

Грейси сидела, не шевелясь, на опустевшей скамье, тупая боль терзала ей сердце. Она поняла, что совершила страшную ошибку. Многое отдала бы она, чтобы оказаться вне церкви, у себя в комнате, но сейчас шевельнуться не могла. Под косыми и насупленными взглядами сидела она, пока церковь наполнялась, и наконец-то пастор взошел на кафедру.

Преподобный Дуглас Моват был мужчиной крупным, рыхлым, со складками жира на затылке; признаться, его тучность стала в городе такой притчей во языцех, что болтали, будто жена ему шнурки на ботинках завязывает. Вот уж наверняка сам он не смог бы перегнуться через свое выпирающее пузо. Жирдяй Моват — это непочтительное прозвище, наверное, отчасти имело в виду и качество его проповедей, которые, особенно когда храм посещали богатые прихожане, были непревзойденными по елейности. Жирдяй не ведал истинной благости, зато у него был дар, редкий для молчаливой расы: боек был пастор на язык. «Когда он открывает свою болтливую пасть, — язвительно утверждал аптекарь Хэй, — слова вылетают из нее, как сало из свинячьего пузыря». В более изысканных ливенфордских кругах преподобного Дугласа восхищенно называли и «начитанным», и «красноречивым».

Сегодня проповедник воистину полностью оправдал эти похвалы. Заняв место и облокотившись на край кафедры, он почувствовал напряжение в церкви, и взгляд, проворно скользя средь стада его, напал на нарушительницу покоя: Грейси, одна-одинешенька в ряду.

Во-от, значит, оно! Кака-ая удача! Како-ой случай явить драму и мораль! Без стеснения и колебания Моват отринул заранее приготовленную проповедь по главе 41 (стих 6) из «Книги пророка Исаии» и, вытянув собранные в трубочку толстые, мокрые губы, возвестил иную тему:

— «Притчи», глава седьмая, стих десятый. «И вот — навстречу к нему женщина в наряде блудницы!»

Мертвая тишина, затаенное молчание ожидания. И преподобный Моват начал свою проповедь. И какую проповедь! Даже провост, ненавидевший Мовата, вынужден был признать ее мощь. Что до остальных, то те заглатывали слова пастыря с восторгом.

Нанося удар, Жирдяй думал не только об укреплении своей репутации оратора, были у него и свои личные мотивы. Как и у большинства толстобрюхих мужчин, кого якорь намертво привязал к непривлекательным женам, «напасть плоти», какой он себе ее воображал, неизменно вызывала в нем позыв к неистовой жестокости.

Кроме того, он давно копил обиду на Линдсеев. В былые времена старый Том немало положил трудов, чтобы предоставить своему шурину Дэниелу Ниммо кафедру проповедника, какую ныне по достоинству занимал сам Моват. Известно было ему кое-что и о семейных тайнах его уважаемых друзей Уолди в связи с Дэвидом Мюрреем — пастору мало о чем не было известно, — помимо же всего прочего лишь день назад его жена зловещим шепотом сообщила ему, что застала Эдварда, единственного сына чресл его, когда тот увивался вокруг этой самой Линдсей в конторе «Хедив лайн». Мухи и горшочек с медом… да-а, воистину!

Так что преподобный Моват дал себе волю. Заметьте, был он осторожен, прежде всего двигали им хитрость и проницательность. По его разумению, он ни в чем не мог открыто и во всеуслышание упрекнуть Дэниела. Даже его нападки на Грейси, хотя и не вызывали сомнений, все же были завуалированы. Громы свои он таил в гиперболе, валы свои катил, черпая их из самого Священного Писания.

— «Ибо заповедь есть светильник… чтобы остерегать тебя от негодной женщины, от льстивого языка чужой. Не пожелай красоты ее в сердце твоем, и да не увлечет она тебя ресницами своими. Потому что из-за жены блудной — (трепет подавленного восторга охватил паству) — обнищевают до куска хлеба… Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его? Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих?.. Множеством ласковых слов она увлекла его, мягкостью уст своих овладела им. Тотчас он пошел за нею, как вол идет на убой или как олень — на выстрел… Слушайте меня и внимайте словам уст моих. Дом ее — пути в преисподнюю, нисходящие во внутренние жилища смерти» [897].

Сидя среди прихожан, Грейси слушала все это. Поначалу она едва понимала, о чем речь. А потом поняла: это все ей предназначалось, каждое слово камнем швырялось ей в голову. У нее не было сил даже пошевельнуться. Было в ее неподвижности что-то пугающее, ведь в душе ее царил хаос, и такой контраст внешнего и внутреннего был почти невыносим. Она шла сюда помолиться, найти терпимость и понимание. И вот что ей устроили.

Наконец это кончилось. Со вздохами удовлетворения паства поднималась, и церковь стала пустеть. Будь у Грейси побольше мудрости, она встала бы сразу же. А так несколько мгновений ушли на то, чтобы постараться собрать разлетевшиеся силы, она забыла, что снаружи люди станут сплетничать и обмениваться мнениями по поводу пасторской проповеди. Так что, когда она выходила-таки из церкви, то вынуждена была противостоять им всем, более откровенно, более жестко, чем прежде.

Она сошла по ступеням, минуя разные группки. Шла неспешно, надеясь отыскать хотя бы одно дружеское лицо, хотя бы кого-нибудь, с кем могла бы обменяться одним-единственным словом приветствия. Но не было таких. Ни одного. Разговоры замирали, когда она проходила мимо. Головы отворачивались. Ни единая душа не шагнула ей навстречу. Из горла Грейси вырвалось судорожное рыдание. Опустив голову, она повернулась и побрела обратно в свое новое жилище.

В тот день после полудня выглянуло солнце, плавя серые облака и усиливая недвижимый покой святого дня. У себя в комнате, сидя в плетеном кресле, Грейси невидяще уставилась на блеклую панораму из печных и каминных труб, открывавшуюся перед ней.

Если бы только Фрэнк Хармон был в городе, он, по крайности, мог бы оказаться рядом, стать отвлечением, но он отправился на неделю по делам в Лондон. Когда стемнело, она по-прежнему сидела и не двинулась до той поры, пока несколько обеспокоенная миссис Глен не сочла за труд подняться по лестнице и постучать в дверь, заботливо спрашивая, что у нее болит.