Владимир Рыбин - Непобежденные
— А что теперь? — спросил Кольцов сам себя.
Море лежало перед ним тихое, как в блюдечке, беззвучно шевелило водоросли на подводных камнях.
Неподалеку прошла пара дельфинов. Почти не будоража свинцовую гладь, дельфины перекатывали черные спины над водой, исчезали и так же, без плеска, появлялись в другом месте.
«Вот бы так-то, — подумал Кольцов. — Нырнуть и вынырнуть далеко, далеко…»
«Нырнуть-то можно, да где вынырнешь?…»
А зачем выныривать?… Чтобы погнали пинками в плен?…»
Он сбросил ботинки и шагнул к воде. Кромка ее наползала на гальку и так же беззвучно отползала, словно море дышало. Вода была теплая, приятно омывала голые ступни. Он вошел по колена, потом по пояс, оглянулся. На обрывах было пусто. Гришка лежал, вытянувшись во весь свой большой рост. Подумал: не вернуться ли? Но он уже ощущал властный зов глубины. Как когда-то, давно, давно. Манили улыбающиеся глаза, и он тянулся к ним, делал шажок за шажком, зная, что там, впереди, — покой, освобождение от забот и страхов. И как когда-то руки матери, море подхватило его под мышки, поддержало. И он поплыл.
Впереди разгоралась вечерняя звезда, манила. Он оторвал взгляд от нее, снова оглянулся. Над севастопольским берегом громоздились вечерние облака, вставали видениями сказочного города.
Звезда тянула к нему тонкий лучик, слабый, вздрагивающий на водной глади, будто стелила зыбкую дорожку. И он метр за метром продвигался по этой дорожке.
Без сожаления о том, что других дорог у него уж не будет.
Без горечи в душе.
Без страха.
ЭПИЛОГ
Он узнавал только море. Даже сухой летний зной был иным, не угнетал, как тогда, летом сорок второго, а бодрил. О земле и говорить нечего. Война всегда прокручивалась в памяти, как черно-белое кино. Теперь же все вокруг было, как цветные слайды.
Автобус мчался по залитой солнцем дороге. Справа — зелень лесов и сахарная белизна скал, слева — синева моря, в которую, сколько ни смотри, — не насмотришься. Взблескивали ветровыми стеклами встречные машины — красные, синие, желтые, — всех цветов радуги, с обочин веселые туристочки вскидывали загорелые руки. Красота! И все казалось ему, что едет он совсем не туда, не в памятный ему Севастополь, а в город иной судьбы.
Экскурсоводша в автобусе что-то говорила, но он не слушал, думая о своем. Сколько раз собирался поехать сюда. Да разве объедешь все места, где воевал, разве пройдешь все дороги заново? Это какое сердце надо иметь, чтобы все заново пережить?!
Сначала держали раны. Годы мотался по госпиталям да больницам, пока не вытолкнули его врачи на большую дорогу жизни, снабдив инвалидной книжкой. На дороге этой одной памятью не прожить, надо было чему-то учиться, приобретать профессию. И надо было приучать сердце не захлебываться от малейших перегрузок, контуженную голову не мутиться. И на это тоже ушли годы.
Да и не больно-то хотелось первое время вспоминать войну. Забыть бы о ней на веки вечные. Но не волен человек над прошлым. Что было, то навсегда. Похоже, не одного его тяготил в те первые годы груз памяти. Вон ведь только к двадцатилетию Победы спохватились выпустить первую юбилейную медаль…
Он посмотрел на свернутый свой пиджак, лежавший на коленях, перевернул орденскими планками кверху. Не густо выпало ему наград, орденов так и вовсе нет, одни медали, и среди них «За оборону Севастополя». Вот она зеленая ленточка с синей полосой поперек. Спокойные цвета. А в памяти — огненные.
Ничего он не узнавал. И когда автобус отвернул от моря, и пошли непосредственные подступы к Севастополю, ничто не напомнило, то, что жило в нем все эти годы. Вон уж и Балаклава мелькнула в распадке окраинными домами, и пошли справа и слева аккуратные ряды виноградников, и зеленая гора выросла впереди с торчащими над лесом остриями белых памятников. «Сапун-гора», — сказала экскурсоводша, и он опять удивился несоответствию вида горы тому, что было в его памяти. Радостно-возбужденный, усиленный динамиком, голос экскурсоводши звенел в ушах. Слушали ее плохо, люди разговаривали между собой, смеялись, и он жалел, что увязался в эту экскурсию. Но как было не увязаться?
Когда ему предложили путевку в ялтинский санаторий, он согласился, рассчитывая съездить, наконец, в Севастополь. Но уже здесь узнал: съездить не просто, на поездку надо было выправлять специальное разрешение, поскольку город закрыт для праздношатающихся туристов. Оставалась одна возможность — примкнуть к экскурсии. Но вот теперь он понимал: не в такую поездку собирался, совсем не в такую.
«А в какую? — спросил он себя. — Ты что же, хотел, чтобы все тут было, как тогда?»
— Боже упаси! — вслух сказал он, и полная соседка, всю дорогу жующая и потому, слава богу, не болтливая, повернулась к нему. Он помотал головой, и соседка снова уткнулась в свой почти опустевший за дорогу кулек.
На Сапун-горе автобус остановился. Экскурсоводша, покрикивая на отстающих, повела группу по широкой аллее к зданию диорамы. Но там уже топтались группы, прибывшие ранее, и экскурсоводша, заявив, что они не какие-нибудь, а имеют право на внеочередность, убежала хлопотать, наказав им пока смотреть боевую технику времен войны и не расходиться.
Боевая техника была внушительная — орудия всех калибров, «катюши», самоходки, танки, каких почти и не было в тогдашнем Севастополе. Если бы им, в сорок втором, такую технику да с добрым боезапасом, глядишь, и не пришлось бы потом штурмовать Сапун-гору…
— Вы здесь воевали?
Он не заметил, как подошла молчаливая группа экскурсантов, не своих, незнакомых.
— Товарищи, среди нас участник штурма Сапун-горы!…
Голос у молоденькой экскурсоводши был почти ликующий.
— Нет, нет, я не тогда… я не здесь…
Экскурсоводша отвернулась, сразу потеряв к нему интерес, и он облегченно вздохнул. Не было у него восторженных слов для описания того, что пережил, и своим рассказом испортил бы он всем этим людям праздничное настроение. Бывало уже такое, не раз бывало. Рассказывал правду, а на него смотрели, как на сочинителя, особенно расчетливая молодежь. «Зачем человек шел на верную смерть, когда можно было как-то иначе? Он что, ненормальный?…» Да, и так спрашивали. Война, уходя в прошлое, все гуще покрывается «хрестоматийным глянцем», становясь для многих всего лишь страницей в учебнике истории. Еще немного, вымрут последние носители страдающей памяти, и, чего доброго, встанет эта война в один ряд, скажем, с войной Алой и Белой розы, восстанием Спартака или походами Наполеона. А как они воспринимаются, те события? Не больно-то вспоминается Апииева дорога, а все больше красивые схватки на мечах под южным солнцем. Как на балетной сцене. Или «блистание шапок этих медных», живописный пожар Москвы, дворянские дуэли чести. Кинематографические война и мир…
Балет на тему обороны Севастополя?!. Он помотал головой, как от зубной боли. И снова подумал, что время, как туман, затушевывает, сглаживает контрасты былого. Как-то школьники спросили его: «Верно ли, что люди от отчаяния бросались под танки?» Вот как, оказывается, можно это понимать! Человеку, не прошедшему через это, вынь да положь вразумительное объяснение, чтобы он все понял своим праздным рассудительным умом.
Как все это объяснить? А может и не надо объяснять? Сколько уж пытались растолковать любовь и ненависть, а все не убедительно. Может, любовь и ненависть поколениями переживаются заново, и в минуты смертельной опасности для рода-племени каждый раз заново вспыхивают священным пламенем массовых самопожертвований?…
Он вдруг почувствовал на себе чужой взгляд. Худощавый, смуглолицый человек стоял, опершись локтем о колесо гаубицы, улыбаясь, смотрел на него.
— Зачем вы их обманули? Вон же у вас планка — «За оборону Севастополя».
— Она про Сапун-гору, а я под Инкерманом… Хотел сказать, да ей уж неинтересно.
— Да, экскурсоводы не любят, если не по плану. Мы для них хороши как экспонаты. А то говорим порой совсем не то, что от нас ждут.
Человек подошел, протянул руку.
— Лейтенант Кубанский, артиллеристом был. — И посмотрел пристально. — Мы с вами не встречались?
— А я в морской пехоте разведчиком. Кольцов фамилия. Не слыхали?
Кубанский покачал головой.
— Никого знакомых, — сказал Кольцов. Местность и ту не узнаю. Все думаю: надо ли было ехать?
— Как же не надо?! Только не с ними, они — в другом измерении. — Кубанский качнул головой в сторону экскурсантов. — Самому надо. Походить, подумать…
— Куда уж теперь…
— До вечера куда хошь. К пяти часам все автобусы собираются у Артиллерийской бухты. Такой порядок, я знаю.
— Вы тоже с экскурсией?
— Я сам по себе.
Кубанский рассказал, что уже не первый раз в Севастополе, приезжает, чтобы «отвести душу». Такое было, — не приведи бог, — а память все поддерживает силы. Взялся свою книгу делать. Не для печати, для своих близких, для детей и внуков. Чтобы там и описано было все по правде, и фотографии старые, какие есть.
