Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион
— Огонь!
Германцы жестоко били по лесу. Казалось, до сих пор они сознательно копили энергию для третьего, решающего дня. Артиллерийский огонь гулял над брошенными окопами, создавая сплошной, непроходимый занавес. Потом вдруг он перешагнул через русскую линию и ливнем гудящей стали понесся над резервами в глубь леса, к артиллерийским позициям…
Гул разрывов теперь побеждал шум стрельбы. Деревья на глазах роняли срезанные осколками ветви, посыпали батарейцев сухой хвоей. Тонкие сосны ломались с сухим треском и высокой кроной ложились на плечи соседей, как припадающие к чужому плечу обиженные девушки.
В спадающем солнце зашуршали над лесом аэропланы. Летчики шли штурмом на артиллерию.
В просветах среди вершин, неся на себе отблеск солнечного красного луча, сверкая полосками крыльев и бронированного фюзеляжа, проносились «таубе». Самолеты кружились, едва не касаясь колесами деревьев, и сыпали пулеметным горохом, не столько поражая, сколько деморализуя артиллеристов. Там, где летели стальные птицы, — прекращался огонь. Их налетающий бурею рев заглушал даже грохот пушек. В море артиллерийских звуков они прокладывали тропы молчания…
Один из «таубе» появился над батареей. Он шел сравнительно высоко.
Деревья спешили закрыть его, но, сделав круг, он опять прошел над батареей, уже совсем низко. Артиллеристы бросаются в окопик, прижимаются к смолистым телам сосен.
Фейерверкеры, виновато сгорбившись, приседают у щитов гаубиц.
Андрей видит, как сверкнула стальная полоса фюзеляжа. Он мог бы поклясться, что видит летчика в шлеме, с оскалом зубов…
И опять летчик ушел, и опять возвращается. Еще круг. Еще угроза.
Андрей прыгает в ров…
Летчик уходит. Самолет имеет свои законы. Он должен идти без остановки, как застоявшийся заводский рысак, раскачавшееся сердце которого не терпит внезапных остановок.
Медленно выползают из рвов и блиндажей канониры.
— Почему нет стрельбы? — кричит телефонист словами Кольцова.
— Огонь! — поднимает руку Андрей.
Лес опять неистовствует взрывами и грохотом выстрелов.
Что творится теперь на фронте — не разобрать. С наблюдательного передают одно, проезжие ординарцы уверяют в другом. Солдаты по очереди дежурят на дороге. Раненые присаживаются на пни, подняв кверху бело-розовые куколки забинтованных рук, стреляют махру, просят им закрутить. С соседних батарей несутся свои слухи. Солдатская почта в ходу.
Первая линия занята. Это ясно. Огонь больше не возвращается к прицелу 120. Вторая линия, вероятно, местами прорвана. Но что же дальше? Почему не бежит враг? Где кавалерия? Почему германская артиллерия все еще в состоянии громить артиллерийские позиции русских? Почему не передвигают вперед легкие батареи?
А Кольцов требует:
— Огонь! Огонь!
Уже три тысячи тротиловых бомб отправлены к немцам.
— Огонь! Огонь!
— Господин прапорщик! — кричит Щусь, не отходя от орудия.
Андрей видит, как канониры, окружив дымящееся орудие, заглядывают в его дуло. Они, как коня, шлепают гаубицу ладонями по казенной части. Один из них перекладывает тряпки, над которыми стелется пар.
Закрыв книжечку, Андрей спешит к орудию. Ну, конечно! Пересекая ровные рубцы нарезов, бежит, извиваясь, к выходу, черный волосок трещины. Это новое орудие из армейского парка. Оно дало лишь три-четыре сотни выстрелов.
— Снаряды тоже! — презрительно говорит наводчик.
— Банником загоняем.
— Это пятнадцатого — шестнадцатого года, — подходит Бобров. — Они вам все орудия рассадят. Они на полмиллиметра толще нормы.
Бобров — слесарь. Его слова слушают уважительно. Качают головой.
— Огонь! — кричит из окопика телефонист.
Андрей сам идет к телефону.
— Господин капитан, — говорит он официально, — третье орудие дало трещину.
— Как? Новое? — Кольцовский шепот хрипит в трубке.
— Так точно.
— Совсем?
— Нет, трещина как волосок… Но стрелять, очевидно, нельзя.
— Стрелять батареей! — хрипит Кольцов. — Я приказываю!
— Но орудие…
— Прицел сто семьдесят! — не слушая, трещит телефон.
Андрей кричит:
— Огонь!
Взвод ревет двумя почти слитными выстрелами.
— Огонь! — кричит Андрей и машет рукой в сторону Щуся.
Щусь, бледный, подходит к нему.
— Невозможно, господин прапорщик.
— Приказ командира батареи! — орет ему на ухо Андрей.
Щусь опускает руку, но не спешит на место…
В его лице Андрей читает что-то новое. Он забыл в эти дни о революции, о новых солдатах, о комитетах. Три дня машина работала без отказа…
— Огонь, немедленно! — кричит Андрей.
— Не будем стрелять, — тихо, но внятно, может быть даже лениво, говорит Щусь и поворачивается совсем по-штатскому.
— Зарядить! — кричит Андрей третьему номеру.
В замок, стуча тяжелым металлом о металл, входит серый конус с зеленой головкой.
Наводчик, подняв руку к лицу и зажмурив глаза, как будто вот-вот у самого лица разорвется снаряд, говорит не то про себя, не то Андрею:
— Разворотит… Святой крест, разворотит!..
— А ты не стреляй. Ну его к матери! — вспыхнув вдруг, как вспыхивают обыкновенно интеллигенты, закричал Зятов, четвертый номер, молодой, с лошадиным, набок лицом парень. Он тут же вытер рукавом пот на затылке. — Говорят им, треснуло тело орудия!
Первый взвод без команды рявкнул двойным выстрелом.
— Третье, огонь! — кричит Андрей.
Солдаты стоят как манекены.
«Что делают в таких случаях? — лихорадочно думает Андрей. — Стрелять в солдат? В кого? Легче в себя!»
— Ложись за деревья! — кричит он, сам еще хорошо не разобрав, что будет делать.
Солдаты глубоко, как в подушку, западают лицами в хвою и сухие травы под защитой самых толстых стволов.
Номера первого взвода один за другим прыгают в окопы.
Закрыв глаза, Андрей дернул грязный, намасленный потом шнур.
Выстрел грянул, пошатнув почву под ногами…
Обычный спокойный дымок курился над гаубицей…
Щусь бежал от ближней сосны к дулу, заглядывая внутрь.
— Огонь! — командует пункт.
Кто-то бежит уже с длинной веревкой. Это тот же Зятов…
Теперь у орудий — только наводчики. У третьего — никого. Веревка от курка тянется за сосну. Там, лежа на земле, дергает ее наводчик.
Андрей глядит уже изо рва.
Взрыв глухой, подземный. Дым ползет по всей позиции белым, черным, бурым облаком.
Теперь вся батарея бежит к третьему орудию. Андрей спотыкается. Щит гаубицы повернут ребром на запад. Из-за щита глядят острые щепы… Старое, отслужившее и выброшенное в мусор ведро… Струйки дыма ползут из широко раскрывшейся казенной части, как будто там еще тлеет какой-то фитиль.
— Эх, туда твою, господи! — хватается за голову Щусь. — Ну и дернуло!
Дуло развернулось веером закоптелых острых стальных полос. Они разошлись в стороны и даже загнулись назад, хотя сталь на них в дюйм толщиной. Даже кожух дал трещину. Только казенная часть стоит нерушимо. Плоская сталь щита согнулась, как картонная коробка, в которую попали булыжником. От панорамы нет и следа. Колеса глядят кверху сломанными спицами. Кусок кованого обода валяется рядом.
— Ну, спасла вас богородица! — говорит старик Костюченко. — На один раз хватило.
Андрей смотрит на него непонимающими глазами, только потом смысл доходит до сознания.
— Да, разорвало бы в клочки, — смеется принужденно, — снесло бы голову. — А сам думает: «Хорошо, что третье, хорошо, что Щусь!»
— Огонь! — кричит пункт.
— А, чтоб тебе, черт! — не выдерживает Андрей и бежит к телефону.
— Орудие разнесло вдребезги!
— Огонь! — хрипит Кольцов. — Идут атаки!
«Он с ума сошел», — думает Андрей.
— От орудия остались только лафет и казенная часть…
— Послать за другим!
— Слушаю!
Через полчаса ураганный огонь приказано прекратить. На фронте трещат пулеметы и винтовки атакующих.
Этот вечер запал Андрею в память так, как запоминается картина мастера, не задумываясь нарушающего соотношения пространства, перспективу и обычные законы красок.
Паникеры с выпученными глазами сообщали о германской кавалерии, о газовых атаках…
Телефоны кричали наперекор один другому.
Штабы лгали в сводках тылу и в приказах фронту.
Где-то за лесом совершались события, но никто здесь, в лесу, толком не знал, что происходит. Раненые ординарцы, вестовые, казаки — все охотно сообщали новости, и все по-разному.
Кольцов кричал с наблюдательного, что все три германские линии заняты нашими, что под Сморгонью кавалерия уже гуляет в тылу противника, что под Крево германская линия прорвана и теперь армия каждый час может двинуться вперед…
