Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы
— О чём задумалась, курносая?
— Ой, товарищ Миценко! Митя! — Оля закраснелась, потупилась. — Я так напугалась.
Миценко в упор смотрел на неё своими карими глазами.
— А ты не красней! Провожала?
Девушка вдруг выпрямилась. Ресницы её глаз дрогнули. Она вскинула на бравого адъютанта голубые глаза, легко как‑то улыбнулась, пожала плечами, круто повернулась и ровным шагом пошла на кухню. Миценко растерянно заморгал. Постояв минуту, он, как бы раздумывая, что ему теперь делать, выругался и пошёл вразвалку, сам не зная куда.
— Митька! Командир кличет!
Миценко повернулся и с решительным видом зашагал к шалашу Макея, откуда Даша вышвыривала всякую рухлядь. «Перебираются в землянки», — подумал Миценко, но тут же вспомнил нанесённую ему обиду и опять громко выругался. Даша высунула голову из шалаша:
— Ты чего ругаешься?
— Извини, Даша! Тут меня разбередили.
Желая задобрить Дашу, он начал энергично помогать ей.
— На новое жительство, Дашок? — говорил он, укладывая постель Макея и книги Сырцова. — Красота! Это тебе, Дашок, не шалаши! А как много книг у комиссара!
Подошёл дед Петро. Он осуждающе покрутил седой кудлатой головой:
— У деда Талаша не было этого. Сколько книг, а ума ни на грош. Сам посуди, адъютант, на кой ляд эти землянки?
Даша заговорщически подтолкнула Миценко и лица двух молодых людей осветились озорными улыбками.
В лагере было большое оживление. Словно муравьи сновали люди от одной землянки к другой, от шалаша к землянке и обратно. День был ясный, морозный. Партизаны переходили из шалашей в землянки.
— Насиженные гнёзда оставляют люди. Не к добру это. Помяните мое слово, — ворчал дед Петро.
— Не каркай, деду, — сердито сказала Даша. — Без того тяжело на сердце.
Слёзы блеснули в глазах девушки и она, к удивлению Миценко и деда, заплакала.
— Вот мокроглазая. Слово дед не скажи!
Сердито ворча, старик прямой, как суворовский гренадер, зашагал к другим землянкам, где устраивались на новое житьё партизаны. В землянках было шумное ликование.
— Добро! Ещё бы баньку смастерить!
Партизаны любовно убирали свои новые жилища: застилали нары душистой хвоей и белыми нарядными коврами.
— А если тебе, деду, нравится шалаш, так и живи, — говорил старику дерзкий Михась Гулеев, устанавли — вая винтовки в пирамиду.
— Здесь хоть оружие‑то оттает, — продолжал Гулеев, а то затвор не свернешь.
— Про оружие слов нет, — не сдавался старый человек, — оружие беречь треба.
XVI
23 января, как на зло, разыгралась сильная вьюга. Лес тревожно гудит. Ветер бьется в голых сучьях, свистит и завывает. Партизаны идут с вещевыми мешками на спине, опоясанные ремнями, с подсумками, набитыми патронами. Из женщин с отрядом пошла одна Мария Степановна: она выполняет обязанности военного фельдшера. Мало ли что может случиться!
Отряд идёт густым лесом. Передним идти тяжело, так как приходится прокладывать тропу в рыхлых сугробах снега. А задним вообще, как известно, всегда бывает тяжелее. Идут, еле волоча ноги. Но никто не жалуется. Ребята заботливо относятся к единственной женщине, стараются чем‑нибудь помочь ей:
— Давайте, Мария Степановна, вашу сансумку, — говорит Демченко.
— Спасибо, Федя, — отвечает Мария Степановна, еле шевеля бледными бескровными губами. От усталости у неё кружится голова. Она шагает с одной мыслью — не упасть! «Им тоже тяжело», — думает она. Оглянувшись. увидела бледное лицо и плотно стиснутые зубы Свиягина. Замерзшие капельки пота на восковом лбу, остановившийся, устремленный в одну точку взгляд.
— Как ваша нога, Свиягин?
— Шагает.
Впереди появилась какая‑то деревня. Все сразу оживились.
— Это что за деревня? — спросил Свиягин и, вынув блокнот, окоченевшими руками записал название её. Это была Кобылянка. Спустя час в блокноте Свиягина появилась запись: «В Кобылянке разгромили волость, убили двух полицаев и бургомистра волости. Народ радостно приветствовал нас. Пять молодых хлопцев влились в наш отряд».
Едва партизаны обогрелись, — снова в путь. Надо спешить.
Поздно вечером пришли в Рудню. В хату, где сидели за ужином Макей с Сырцовым, вошел Николай Бурак, а за ним, сопровождаемый Ропатинским и Прохоровым, неизвестный молодой человек. Он был высок и тощ. Бледное лицо его, заросшее рыжеватой щетиной, приветливо улыбалось. Тяжело было видеть улыбку на изможденном лице человека.
— Вот, из соседней деревни, Бартичи, што ль? К нам идёт. Говорит, дело есть до командира.
— Тихонравов?! — всмотревшись в лицо незнакомца, воскликнул Макей.
Это был Владимир Тихонравов, только что перед войной окончивший военную школу, в которой учился в то время двумя курсами старше Макей. Они знали друг друга, но приятелями не были. Встретившись же здесь, бросились друг другу навстречу и обнялись, как братья.
— Ну, как?! Рассказывай, — говорил Макей, обнимая товарища и забрасывая его вопросами.
— Товарищ командир, — вдруг перебил Макея Тихонравов, — в Бартичах бургомистром волости работает бьшший белогвардеец. Такой зверь!
Макей сразу встрепенулся.
— Зверь, говоришь?
— Гадина! Крокодил! — горячо, с ненавистью в голосе воскликнул Тихонравов.
Макей тут же приказал Миценко взять группу Михаила Бабина и уничтожить врага.
— Проводником у вас будет вот он, — и Макей указал на Тихонравова. Заметив недоверчивый взгляд Миценко, он сказал, что это старый приятель и что он доверяет ему.
Уставшие партизаны группы Бабина, не успевшие даже просушить рукавицы, тяжело поднялись с полу.
— Делать нечего, хозяйка, дай кафтан, уж поплетусь, — пошутил Свиягин, поднимаясь с хрустевшей соломы. Тело у него ныло, ноги гудели. Особенно плохо чувствовала себя раненая нога.
— Вы остались бы, товарищ Свиягин, — предложил Бабин, хотя и знал, что Свиягин не останется. С ними пошёл и Алеша Байко.
Группа Бабина благополучно добралась до Бартичей.
— Откройте! — потребовал Миценко. Но женщина категорически отказалась выполнить это требование. Тогда вмешался Алёша Байко. Он сказал что‑то по–немецки, а остальные партизаны громко загоготали, подражая немцам. Тогда дверь открылась и в неё сразу вломился Миценко и другие. Вскоре из хаты вышли два партизана и заняли наблюдательные посты. На улице уже толпились любопытные. Среди них слышались голоса:
— Дрожит, поди, гад.
Когда в хату вошли макеевцы, красивая дородная женщина с плачем рухнула на стул. Бледные губы ее на толстом обрюзгшем лице дрожали. Она растерянно смотрела на страшных лесных людей.
— Где муж? — спросил Миценко, хмуря густые брови.
Женщина молчала. Тогда выдвинулся вперёд Володя Тихонравов.
— В подполе, гад, — сказал он и топором, который подал ему кто‑то, открыл подпол. Громко крикнул Миценко:
— Вылазь, шкура, гранату брошу!
— Братцы, пощадите! — раздался жалобный голоо из чёрной ямы, и вскоре над полом показалась гладко постриженная с густой сединою голова. В руках у пожилого человека был револьвер.
— Брось оружие! — приказал Данька Ломовцев, невольно отшатнувшись. Человек словно только что опомнился и, увидев у себя в руках оружие, напугался ещё больше. Он с ужасом отбросил наган и тот громко стукнулся о пол. Староста, дрожа всем телом, вылез, поднял кверху руки и топтался босыми ногами на холодном крашеном полу. Когда он оделся и его стали выводить, женщина вдруг заголосила и бросилась вслед за партизанами, умоляя отпустить мужа. На небе светила ущербная луна, было морозно и тихо. Плач старостихи ни у кого не вызывал сочувствия. По сторонам улицы толпился народ.
— Скулит гадина, — сказал чей‑то суровый голос. — А сколько мы через них слёз пролили —не счесть!
— Дядя партизан! — раздался голос мальчика, — вы что с ним будете делать?
— Тебе‑то что! Иди спать, пацанёнок!
— Они отца его повесили, — сообщил лейтенант Тихонравов.
— Это ты, дядя Володя? — спросил тот же мальчик, узнав Тихонравова. — Мама! Это дядя Володя! Он уходит в партизаны!
Женщина, которую мальчик назвал мамой, заплакала.
— Не плачь, Гандя, — сказал Тихонравов, — к своим иду, за твоего Василя мстить буду.
Женщина зарыдала сильнее, услышав имя казнённого гитлеровцами мужа.
Ночь была звёздная, тихая и долго еще среди ночного безмолвия Тихонравову слышался голос плачущей женщины.
Владимир Тихонравов случайно остался жив. Крепкий организм и молодость взяли верх над смертью. ТЗ двадцать два года, не свершив ничего, умирать по меньшей мере глупо. И он решил бороться за жизнь. Ведь недаром он комсомолец.
В самом начале войны, будучи контуженным, Тихонравов попал в плен. Его отправили в Бобруйский лагерь для русских военнопленных. Контузия у него вскоре прошла и он начал подумывать о побеге. 7 ноября он задумал бежать. Оказалось, что такое же решение приняли и многие другие. Немцы как‑то пронюхали об этом, усилили охрану и решили наказать пленных. Это было чудовищное злодеяние. В ночь на 7 ноября 1941 года фашисты выгнали всех военнопленных из бараков на грязную лагерную площадь, освещенную десятками прожекторов. От ослепительно яркого света, бившего в глаза, ночь казалась беспросветно темной и мрачной. Моросил мелкий холодный дождь. Земля размякла, расползлась. Несчастные люди, раздетые и босые, стояли по колено в холодной грязи. Коченели ноги, дрожало промокшее до костей тело. Невнятно гудели голоса тысяч людей.
