Давид Алексеев - Комкор М. В. Калмыков
— Эх, Васильич, Васильич!.. Да будь у меня власть на то, засадил бы тебя под арест до полного выздоровления.
— Не ворчи, Ламкин, а лечи. Мне в строй позарез надо!
Вечером навестить больного командира пришел Матвей Лантух, прибывший с батальоном в Тисы на усиление. Старше его в полку ни комбатов, ни ротных не было — под пятьдесят, седовласый, усы, как у Тараса Бульбы. Справился: легчает, нет ли и тоже принялся выговаривать.
— Донесли уж, не утерпели, — процедил Калмыков.
— Плохо, когда командир за все сам берется, — гнул свое Лантух. — Может, и мне, старику, перестал верить? А я-то, дурень, так спешил, так подгонял своих…
— Брось, старина. Иначе нельзя было. Сейчас-то, видишь, никуда не рвусь. Будет отчитывать, скажи лучше, как сам воевал наднясь?
— Было дело, — признался комбат, — оконфузился малость.
А вышло такое. У деревни Патым Лантух с батальоном ждал обещанную в приданные силы Оренбургскую сотню 1-го Уральского стрелкового полка. Темнело, а конников нет и нет… Наконец замельтешили, и числом вроде бы именно сотня, но с чего это стороной норовят пройти?..
— Стой! — зычно крикнул Лантух. — Вы — оренбуржцы?
— Оренбуржцы, — донеслось в ответ.
— Так куда ж вас черти несут? Мы же здесь. Вертайте к нам!
Конные послушались. Комбат пошагал им навстречу. Двое всадников приблизились ранее других, одни из них спросил:
— Как дела?
— Нормально. Под утро так им морду набили, что без сапог готовы были драпать!
— Без сапог?.. Да они ж, говорят, сплошь лапотники…
Эта фраза насторожила Лантуха. Пригляделся позорче к подъехавшим, а у них на папахах — трехцветные ленточки.
— Ребята, по белякам огонь! — прокричал что было мочи, выстрелил из нагана в упор и тут же сам плюхнулся на землю.
— Зацепило или трухнул? — не утерпел с вопросом Калмыков.
— Нет, Васильич, — отозвался Лантух, — пал сам, с умыслом, чтобы ребятам цели видать было лучше. И все обошлось, человек двадцать уложили, остальные утекли…
— Хор-р-рошо, — весело проговорил командир. — Выходит, ждал ты оренбуржцев красных, а заявились оренбуржцы белые? Такие истории лучше всяких лекарств…
Дня через четыре Михаил Васильевич был уже на ногах и вернулся к исполнению своих командирских обязанностей. Напряженность боев возрастала и возрастала. Как-то около полуночи в штаб полка дозвонился командир 1-го батальона и огорошил жуткой вестью:
— Убили вашего брата, Михаил Васильевич.
— Не верю, не может быть, — разгневанно запротестовал Калмыков. — Какой ни есть, несите сюда, ко мне.
Что-то подсказывало, что брат еще жив. Во втором часу ночи Федора внесли в штаб на носилках. Он глубоко и тяжело дышал, его сильные руки сжимали окровавленную голову. Фельдшер Александр Ламкин с трудом отвел их и приступил к осмотру. Пуля, войдя в лоб, на выходе разворотила затылок. После вспрыскиваний раненый задышал легче, открыл глаза, но, как видно, не узнал ни брата, ни Ламкина.
— Везите в Кунгур, в госпиталь, — распорядился Калмыков.
Утром следующего дня три тяжелых ранения получил и комбат Федора — Николай Беляков. Первая рота брата и весь его батальон, оставшись без командиров, впали в замешательство, не выдержали, стали пятиться. «Твое место там», — приказал себе Михаил Васильевич. Только вскочил на копя, подбежал связист с телеграммой. В ней была лишь одна строка:
«Калмыков скончался от ран».
До глубокой ночи не покидал тогда командир полка боевых порядков 1-го батальона. Подбадривал бойцов брата, несколько раз сам поднимал и роту, и весь батальон в контратаки. В горячке схваток с врагами забывалось на время тяжкое личное горе…
Иссякали силы богоявленцев и первоуральцев. Еще сложнее складывалась обстановка в центре и на левом фланге. 1-я бригада Ивана Грязнова, представлявшая своими двумя стрелковыми и кавалерийскими полками по существу всю былую 4-ю Уральскую до вступления в нее партизанских частей, была вынуждена оставить Красноуфимск. Ценой невероятных усилий вернула затем город обратно, но… только на сутки. Не шли на лад дела и во 2-й, 4-й бригадах Ивана Каширина и Николая Томина. Каширинцы сдали поселок Молебского завода. Несколько раз на самом крайнем левом фланге переходила из рук в руки станция Шамары, которую томинцы в конце концов так и не удержали за собой.
Начдив Блюхер настойчиво просил командарма «усилить дивизию хотя бы двумя свежими полками, так как, учитывая большое превосходство неприятеля, невозможно ему оказывать противодействие». Но у штаба армии вновь никаких резервов не было и службы комиссариата Уральского военного округа, ведающие вопросами мобилизации в РККА местного населения, ничего существенного наскрести уже не могли.
28 октября и Р. И. Берзин телеграфировал прямо, минуя штаб фронта, Высшему Революционному Военному Совету Республики:
«За последнее время на Кунгурском направлении идут отчаянные бои. Блюхер со своими частями истекают кровью. При наступлении противника обнаруживаются новые части… Противник ведет главный удар с Молебского завода и Красноуфимска… Не увеличивая, могу сказать, что положение создается серьезное, если не больше…»[17]
Через двое суток в Москву была передана новая, еще более тревожная телеграмма:
«Положение III армии становится все опаснее, ввиду громадного сосредоточения сил противника. Мы бросили все, что имели для создания противовеса превосходящим в три раза силам противника. Все обещанные резервы из центра остаются на бумаге. Учитывая создавшееся положение, которое может погубить все, мы обречены на верную гибель, что и довожу до сведения. Командарм III Берзин».
Все местные возможности штаб армии исчерпал. Им были слиты 1-я и 2-я Уральские дивизии, образовавшие одно Сводное соединение под общим командованием М. В. Васильева, а дивизии Блюхера переданы вконец обескровленные части 3-й Уральской, кроме бригады Рейхарда, оставшейся в прямом подчинении штарма. Эти реорганизации мощи армии не добавили, позволили только более оперативно и четко руководить ее частями.
Но в последний день октября пришли наконец-то давно обещанные подкрепления центра. Красный Питер, взявший шефство над 3-й армией Восточного фронта, послал ей полк революционных матросов с трехорудийной батареей из крепости Кронштадт, тысячный батальон Особого формирования и роту интернационалистов из 250 финских красногвардейцев.
РВС армии немедля определил все эти силы на главное тогда — Кунгурское — направление. Приняв их, Василий Константинович Блюхер выделил моряков в отдельную боевую единицу — 1-й Морской Кронштадтский полк, а батальон Особого формирования и роту финских красногвардейцев направил во 2-й Горный стрелковый полк, который при формировании на заводах Южного и Среднего Урала собрал под свое знамя более 1200 рабочих-добровольцев, а после участия в обороне Нижнего Тагила пробился к своим у станции Лая, вынеся тяжело раненных комполка Григорьева, военкома Васильева и имея в своих рядах всего-навсего 260 активных штыков.
Эти распоряжения Блюхер отдавал устно, а письменным приказом их оформлял уже Н. Д. Каширин, вступивший во временное исполнение должности начальника 4-й Уральской дивизии. У Василия Константиновича открылись старые раны, полученные еще на германской, в начале пятнадцатого года. Они оказались настолько тяжелыми, что после ряда операций и длительного лечения медики старой армии списали его «по чистой» с воинской службы.
Но когда грянул Февраль, председатель Самарского городского комитета РСДРП(б) В. В. Куйбышев уговорил большевика с июня 1916-го, фронтового младшего унтер-офицера, кавалера двух Георгиевских крестов и медали, не взирая на свое «белобилетное» состояние, поступить добровольно в местный запасной полк для ведения революционной агитации и пропаганды среди его солдат.
Дальше — больше. Став солдатским депутатом городского Совета, Блюхер возглавил в нем военную секцию, а в дни Октября был избран членом ВРК и назначен начальником губернской охраны революционного порядка. Затем, исполняя задание ЦК партии и лично В. И. Ленина, Самарский ревком командировал Василия Константиновича в качество комиссара красногвардейского отряда для восстановления Советской власти в окруженный дутовцами Челябинск…
Спустя много лет, в ноябре 1935 года, на второй день после присвоения ему высшего воинского звания «Маршал Советского Союза» В. К. Блюхер, лечившийся тогда в подмосковном санатории «Барвиха» все от тех же старых ран, скажет приехавшим к нему писателям, которые начинали работу над историей 30-й (бывшей 4-й Уральской) стрелковой дивизии, такие слова:
«Мог ли я думать тогда, что это поручение партии… навсегда свяжет меня с родной Красной Армией»[18].
