Василий Изгаршев - Побратимы
Как в мои детские годы, мы уселись втроем на диван. Мама положила мне на голову руку и начала перебирать волосы. За весь вечер она не сказала и двух десятков слов. Но я-то знал, что у нее на сердце… Мне так хотелось сказать ей все самые нежные слова. Но я чувствовал себя слишком взрослым.
— Только, пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Каким вы меня воспитали, каким знаете, таким и останусь.
— Как же не беспокоиться? Один ты у нас, Валерочка, вся наша радость, — мама снова начала плакать.
Как вести себя, когда у матери на глазах слезы, я не знал. И отец, кажется, тоже не знал. Но нас выручил Генка. Он крикнул из коридора:
— Слухай, Валерка, выходи строиться. Пора.
Родители проводили нас до Полевой. У трамвайной остановки попрощались. Мы с Генкой остались вдвоем.
— Старик, не ассигнуешь две копейки?
— Зачем?
— Трудно догадаться?
Я начал рыться в карманах.
— Держи. Вон будка рядом, звони.
Он бегом помчался к телефонной будке. Возвратился очень скоро.
— Нету дома, — сообщил он. — Ветреная девица, ускакала на гулянку. Одним словом, с «бесенятами в глазах». А матушка ейная допытывалась, кто звонит.
— Не сказал?
— Отчего же. Попросил передать Наталье, что два ефрейтора, хорошо ей знакомые, утром имеют честь покинуть Средневолжанск. И может статься, навсегда…
— Почему навсегда?
— Милый, служба может потребовать немало времени.
Ни за что бы не признался Генке, что я думал только о Наташке. Хорошо, что ее не оказалось дома, а то Карпухин начал бы лясы точить по телефону. Зачем? Мне это было бы неприятно.
Интересно, скажет Наташке мать о телефонном звонке двух ефрейторов танковых войск? Может, все-таки скажет…
А трамвая все не было. Генка посмотрел на часы. Если идти ускоренным шагом, пожалуй, можно поспеть к сроку. И мы решили идти пешком.
А город затихал. Город отходил ко сну. Гасли окна домов. Все это повторится и завтра, и послезавтра. Но мы этого больше не увидим. Мы уедем из нашего города. Впервые в жизни уедем далеко-далеко, за пределы нашей страны. А там, наверное, все будет другое, другая земля, другие люди, другие города. Вот только звезды будут и там те же самые. И будет та же самая луна. Она одна на всех, и звезды — на всех. А эти улицы, город, Волга — они только для нас. Там их не будет. А как же без них?
А как же без них?
Но мы не будем без них. Ведь они у нас в сердце: эти улицы, город, Волга. В самом сердце. А без сердца человек не живет.
22
Вот и все. Знамя в последний раз торжественно проплыло вдоль строя и в сопровождении знаменного взвода скрылось за углом штаба.
— Полк, воль-но-о!
Что с тобой, друг мой Генка Карпухин? У тебя на глазах слезы? Ах, ветер… Ну конечно, это от ветра? И у прапорщика Альхимовича? И у лейтенанта Астафьева?
— По ма-ши-ина-ам!
На старом, утрамбованном солдатскими сапогами плацу — желтые тополиные листья. Первые листья осени.
На старом, утрамбованном солдатскими сапогами плацу медь полкового оркестра выплескивает на наши головы бодрящие мелодии маршей. Тебе весело, Генка? Ну да, тебе весело всегда, ты — оптимист. А я? Я как ты. Погоди, не прячь свой платок, Гена, понимаешь, этот бродяга-ветер… пылит и пылит в глаза…
На старом, утрамбованном солдатскими сапогами плацу тесной кучкой столпились провожающие. Мама, отец, Алексей Иванович с тетей Леной… Обо всем мы уже переговорили, выслушали все наказы, все пожелания. И теперь они стоят тихие, покорные. Рядом с ними стоят еще чьи-то отцы, чьи-то матери, чьи-то невесты.
И Наташка пришла. Интересно, почему ты раньше ни разу не замечал, Гена, что у нее такие красивые косы? Теперь никто из девчонок не носит кос. А у нее косы. Может, они единственные на весь Средневолжанск? Ах, ты этого не знаешь? Оказывается, есть вещи, которых ты не знаешь, Карпухин…
Я смотрю на своих родителей, на Наташку. Стоит, теребит руками свои косы и грустно глядит в нашу сторону. Не надо грустить, Наталья. Спасибо тебе, Наталья, за то, что пришла проводить. Я этого никогда не забуду… Твои косы, наверное, мне будут сниться.
Провожающие машут руками, косынками, шляпами и что-то кричат нам. Гремит оркестр, и работают двигатели машин. Ни одного слова не разобрать, но мы все понимаем.
До свиданья, родные!
До свидания, старый плац. Пожелай нам доброго пути, пожелай нам радостей в службе.
Колонна медленно трогается с места, минует ворота КПП и вливается в уличный машинный поток.
Песню бы, ребята, а? Что же ты молчишь, Антропов? Жаль, у Сереги Шершня нет гармони… Как в строю, запевай под сухую, Никола!
Вот чудеса: сегодня все понимают друг друга без слов. Телепатия на практике! Антропов затягивает нашу.
И над всей колонной, над городом, над Волгой звенит стоголосая строевая солдатская Василь Палыча Соловьева-Седого песня. Вот послушал бы прапорщик Игнат Романович Альхимович! Впрочем, послушает еще не раз. На наше место придут новые ребята, и он их научит всему. Песне — тоже.
Останавливаются прохожие.
Прижимаются к бровке попутные и встречные машины, освобождая нам путь. Замедляют бег трамваи и троллейбусы.
Постовые поворачиваются и прикладывают руку к головному убору. Снимают шляпы мужчины. С восторгом смотрит на нас завистливая и ничего не понимающая пацанва. Машут руками женщины. Улыбаются девчата.
Нас провожает весь город.
До свидания, город. Спасибо тебе, город. Получай на память, город, нашу песню:
Со-олдаты, в путь, в путь, в пу-уть!
Часть вторая
Впереди пограничных застав
1
Здесь березы как наши. Шумят на осеннем ветру, машут вслед машине, щедро посыпают землю позолоченной листвой. Осень. Низко, над самым лесом, мчатся седые рваные тучи, то и дело налетают шквалистые дождевые заряды. Холодно, неуютно.
Мы сидим в кузове тесной кучкой. От шинелей пахнет сыростью. Закурить бы. Но капитан, усаживаясь в кабину, строго предупредил:
— В машине не курить! Ясно?
Еще бы! А курить-то все равно хочется. С папиросой теплее и уютней.
Машут желтыми ветками березы. Острыми холодными колючками бьет по щекам дождь. В голову лезут невеселые мысли. От погоды, что ли? А может, оттого, что расстались с друзьями, что впереди неизвестность. Как она сложится, будущая служба?..
Еще вчера мы были ротой. Нашей, как любил говорить прапорщик Альхимович, второй гвардейской непромокаемой танковой ротой. Правда, с нами не было ни Альхимовича, ни капитана Бадамшина, ни лейтенанта Астафьева, ни сержанта Каменева — они все остались там, в Средневолжанске, и теперь новых, пришедших нам на смену парней делают настоящими танкистами, но и без них, полюбившихся нам командиров, мы все равно считали себя по-прежнему ротой.
А сегодня мы уже — не рота. Нас распределили по разным частям, по разным подразделениям. Кое-кто из ребят угодил в мотострелки. То есть в танковую роту мотострелкового полка. Так что и черных петлиц носить ребятам не придется. И фуражки дадут с красным околышем. Только эмблемы останутся танковые на красных петлицах. Яша Сокирянский откровенно сокрушался по этому поводу, пытаясь вызвать сочувствие у Карпухина.
— Как же так, а? — в который раз жаловался он. — На танкиста учился, а в пехоту попал…
Генка участливо советовал:
— Подавай рапорт по команде… Так, мол, и так. Не желаю быть танковым пехотинцем, желаю в пешие танкисты. И что-нибудь насчет семейного положения разрисуй.
— Какого еще семейного положения?
— А я почем знаю?
— Ты вот всегда такой. К тебе на серьезе, а ты…
— Тоже мне серьез нашел! — восклицал Карпухин. — Тебя что, от танков отстраняют? На пулеметную тачанку сажают? Да хоть бы и на тачанку, если бы они были, разве это позор? Эх, Яков, Яков… Ничему, выходит, тебя лейтенант Астафьев не научил на политзанятиях.
— Тебе легко говорить, — не унимался Сокирянский, — в танковом полку будешь служить. Может статься, в одну роту с Валеркой попадете… А назначили бы тебя в пехоту, небось тоже заканючил…
Нас с Генкой в числе шестерых механиков-водителей действительно распределили в танковый полк. Да в какой полк! Гвардейский. Трижды орденоносный. Что скрывать, своему распределению мы очень обрадовались.
Утром из полка за нами приехал капитан на транспортной машине. После завтрака мы отправились к новому месту службы.
В кузове нас семеро: В углу возле кабины сидит, укрывшись от дождя плащ-палаткой, коренастый, широкоскулый солдат и сверлит нас агатовым взглядом.
— Может, познакомимся? — вежливо спросил Генка, которому, надо полагать, затянувшееся молчание изрядно надоело.
— Познакомимся, — ответил солдат. — Как тебя зовут?
