Василий Изгаршев - Побратимы
К нам навстречу, не давая войти в квартиру, бегут наши милые родичи… Объятия, радостные всхлипы матерей… А у меня комок в горле. Ни слова не могу выговорить.
— Ах, батюшки, ах, батюшки, — запричитала тетя Лена, прижимаясь к Генкиному мундиру. — Радость-то какая… Солдаты наши пришли.
— Слухайте, дорогие наши родители, может, для этого дела — имеются в виду объятия и поцелуи — нам лучше в дом войти? — предлагает Генка. — Какие у вас на сей счет предложения?
А спустя полчаса, после обязательной в таких случаях суеты, вся наша одиннадцатая квартира восседала за столом в большой комнате Карпухиных. За настоящим праздничным столом — с цветами и селедкой, с тонко нарезанным лимоном, со студнем, хреном, горчицей, непременной любительской колбасой и российским сыром, с пельменями…
— Богато живете… — заметил Генка. — Шикуете, можно сказать.
Алексей Иванович пошарил взглядом по столу и с укоризной сказал жене:
— Чего ж ты, мать, главное-то забываешь? Ставь, не жмись…
— Ах, батюшки, — снова перешла на фальцет тетя Лена. — Забыли мы с тобой, Лилечка, совсем забыли… Сичас, сичас… — И затрусила на кухню.
— Ну, докладывайте, служивые, рапортуйте родителям, — растягивая слова и по-волжски окая, обратился к нам Алексей Иванович. С такими словами он обращался уже трижды, но только я или Генка начинали свой рассказ, как Алексей Иванович моментально перебивая нас и начинал высказываться сам. Это повторилось и на сей раз.
— Видал, Вань, каких молодцов вырастили для Красной нашей Армии? А?
— Отец, — попыталась остановить его тетя Лена, — ты зубы-то перестанешь заговаривать? Наливай-ка лучше.
— Постой, мать… — у Генкиного отца слезились глаза от радости. — Не перебивай. Ты смотри, Иван Васильевич, и прослужили-то без году неделю, а, гляди, при галстуках, по лычке на погонах. Начальство! Ну, рассказывайте, рассказывайте, ефрейтора… Как служба? Что там ваши командиры про международную обстановку говорят?.. Вам, думаю, больше толкуют, чем нашему брату. Верно, Вань?
Генка толкнул меня в бок и прошептал:
— Слухай, батя весь в меня, не находишь?
— А ты вслух, вслух говори, сынок, не учись шептать на ухо, — сразу же отреагировал Алексей Иванович. — Ну, давайте-ка, за здоровье ефрейторов. — Увидев, что Генка наливает в стопки крюшону, искренне возмутился — Э-э, сыночки, так дело не пойдет… По такому случаю да чтоб крюшон пить… Ет вы не настоящие, выходит, солдаты, — совершенно категорично заключил старший Карпухин. — Как ты считаешь, Вань?
— Алексей Иванович, не надо ребят принуждать. Они сами знают…
— А на фронте как было дело? Сам же говорил, на каждый день наркомовская стопка, вынь да положь…
— Па, — взмолился Генка, — не будем мы пить ничего, кроме крюшона. Не положено…
— И-эх, мать честная, ну и жизня, как я погляжу, у вас. Не положено… А чего ж положено? Ать-два? Левой, правой? И-эх! При встрече с родителями крюшон пить… Иль боитесь, что нам этого добра, — он поднял рюмку, — меньше достанется? Не бойтесь. Верно, Вань? А ты поговори, поговори с ними, Иван Васильевич. Пусть расскажут, что и как… — Алексей Иванович, крякнув, выпил водку и потянулся вилкой за лимоном…
Матери не спускали с нас глаз. Они мало внимания обращали на захмелевшего Алексея Ивановича, вполголоса переговаривались между собой. До слуха долетало: «Геночка поправился, а Валера вроде похудел». Через минуту: «Валера поправился, Геночка похудел»…
— Чего ж вы, в самом деле, молчите? — укорил нас мой отец.
— Во-во, — подхватил Алексей Иванович, — вправь им мозги, Вань, я уж сколько бьюсь с ними…
— Трудновато приходится, Валер?
— Всякое бывает. Привыкли.
— Как дисциплина?
— Нормально.
— Благодарности имеете?
— Есть малость.
— А взыскания?
— Тоже были…
— За что?
— Вот за это самое дело, дядь Вань, — сообщил Генка, показывая на бутылку.
И мы все без утайки рассказали про учреждение, которым заведует добродушный капитан Семин. Матери заохали, завздыхали. Алексей Иванович перегнулся через стол в нашу сторону. Отец переменился в лице.
— Понятно, почему вы ни разу дома не появлялись. А мы тут думаем-гадаем… Я Алексею Ивановичу все международным положением объяснял… Боевая, мол, готовность у ребят… А вы там водку хлещете, под арестом сидите! Не ожидал…
Отец явно расстроился.
— Не знал, не знал. А то бы приехал да перед всей ротой ремнем отхлестал…
— Правильно, — поддержал отца Алексей Иванович. — И мово бы говоруна заодно… Ремнем! Мне-то уж с ним не совладать. Ет надо же додуматься — на военной службе водку пить! Слыхала, мать, что твой любимый сынок вытворяет? Потакала ему, гляди, до чего потачки доводят. Скрипку купили, как путевому, а он..» И-эх!
— Да что вы, в самом деле, проработку устраиваете, — обиделся Генка. — Мы ж вам, как родителям, все без утайки. А вы? Вот же мы, пришли — значит, все в порядке у нас. А лычки на погонах — это что? Экзамены на «пять» сдали… Только по одной четверке получили…
— Вань, может, не надо ремнем? — сказал Алексей Иванович. — С кем не случается? За проделки их там командиры по головке не погладили. А теперича, гляди, ефрейтора, экзамены, сказывают, на «пять» сдали… Домой их, опять же, пустили… Не надо их ремнем, Вань. Хорошие ребята… Давай-ка лучше по маленькой за их здоровье. — И он подал отцу рюмку. Покосился на бутылку с крюшоном. — Наливайте, что ль, себе этого…
У отца опять засветились глаза: мир был восстановлен.
— Вань, ты б у них про войну спросил. Будет аль нет война? Военные, они все знают… Пусть выскажутся.
— Этого, Алексей Иванович, никто не знает, — отец отставил в сторону рюмку, — будет она или не будет. Главное, чтоб готовы к ней они были… если случится. Вот так. Танками-то научились управлять?
— А как же!
— Стреляли из них?
— Довелось.
— Николай, брат твой, Гена, и стрелял, и водил дай бог каждому. Чтоб и вы так. Поняли?
— Ну а как же иначе…
— И чтоб больше ничего подобного за всю службу! Я теперь командиру писать буду. Так и знайте…
Вечер в родной семье вылился в заседание комсомольского бюро с разбором наших персональных дел.
А ведь мы так и не успели подать заявлений о снятии взыскания. Что ж, с выговором и ехать к новому месту службы?
— Можно подвести итог? — Генка встал, провел пятерней по рыжему ершику на голове. — Дорогие наши предки, мы с особой благодарностью воспринимаем все то, что вы нам только что высказали. Мы расцениваем вашу критику, вашу озабоченность как стремление к тому, чтобы и я, и Валера были впредь, как говорится, на высоте стоящих задач. Чтобы были еще лучше, чем мы есть на сегодняшний день.
Молодец Генка! В самое время перевести не очень приятный для всех разговор на веселый лад.
— Итак, как говорил поэт, инцидент исперчен. В этом доме есть музыка? Радиола? Пластинки?
— Все твои пластинки храним, сыночек, — сказала тетя Лена. — И новые покупаем. Намедни хор Пятницкого купили. И эту… как ее… «Вы служите, мы вас подождем».
Алексей Иванович, пошатываясь, пошел включать радиолу.
— Какую завести, ребята?
— Нашу, солдатскую. «А для тебя, родная, есть почта полевая». Есть «Почта полевая», па?
— Найдем.
Песне вторил весь наш мужской квартет. Алексей Иванович пытался маршировать вокруг стола, смешно размахивая руками.
— Вы эту пластинку почаще заводите, — высказал пожелание Генка. — Во-первых, это наша ротная песня. Мы за нее приз получили на строевом смотре. А во-вторых, скоро у нас будет настоящая полевая почта. Уезжаем к новому, как говорят, месту службы.
— Когда? — спросил отец.
— Завтра.
— Куда?
— За границу…
— Ах, батюшки, — заголосила тетя Лена и бросилась к Генке.
— Постой, мать… — остановил ее Алексей Иванович. — Ет что же, воевать?
— Служить, па…
Опять пропал веселый лад. Мама начала всхлипывать. Подхватила меня под руку и повела в нашу комнату. Отец пошел следом за нами.
— Ну что ж, хорошо. Я там воевал. Знаю. Хорошая страна. И народ душевный. Встречали нас, как родных. А могилок там наших — большие тысячи… Я тебе запишу адресок, не потеряй смотри, Валера. Был там город такой — Бреслау. Теперь Вроцлавом называется. Бои там, сын, были нелегкие. Долго мы выбивали фашистов из этого города. Там Николая-то и похоронили. Представится возможность — съездите с Генкой на могилку… В котором часу вас отправляют?
— Про время не говорили.
— Ничего, мы с матерью с утра к тебе придем…
Как в мои детские годы, мы уселись втроем на диван. Мама положила мне на голову руку и начала перебирать волосы. За весь вечер она не сказала и двух десятков слов. Но я-то знал, что у нее на сердце… Мне так хотелось сказать ей все самые нежные слова. Но я чувствовал себя слишком взрослым.
