Николай Логинов - Что было, то было (повести, рассказы)
— Посмотреть бы, бабы, в щелочку это самое кино. Поте-еха!..
— Заикаться еще начнет — оставьте его в покое…
Нинка поняла, что бабы радешеньки случаю потешиться над ее Иваном, и грубовато потянула его за рукав:
— Пошли отсюдова! Свой сор, сами и подметем…
Когда Ирина и Ольга вошли в свою зимовку, Ольга сказала:
— Я ведь все знаю, Ира. Любитесь вы с Иваном.
— Мое дело вдовье, — задумчиво проговорила Ирина.
— А они на меня накинулись. Что ж ты не остановила: «Зря вы… Не к ней он шел»? Струсила, да?
Ирина тихо ответила:
— Мне, Ольга, жить ведь тут. Бабы съедят. А к тебе не пристанет… Ты уж прости. Верно, струхнула. Черт попутал…
И все же к Ольге пристало. Сплетня пошла гулять по колхозу. Судачили старухи. Нинка, ревнуя, не упускала случая, чтоб при встрече с Ольгой не сказать какую-нибудь гадость, не задеть частушкой.
Однажды Ольга, звякнув ведрами, остановилась у колодца. В это время колхозной улицей шли четыре женщины. Была тут и Нинка. Заметив Ольгу, она запела:
Я иду, а Ваня пашет
Черную земелюшку.
Подошла да и сказала:
«Запаши изменушку».
Перед домом Евдокима Никитича, на виду у Ольги Нинка затянула новую частушку:
Я любила, ты отбила,
Так люби облюбочки.
Ты целуй после меня
Целованные губочки.
Сзади Нинки, поотстав чуть, шла Ирина. Перед тем как свернуть в свой двор, она остановила женщин:
— Постойте-ка, бабы!.. Видно, пора признаться мне. — Говорила она громко, чтобы слышала и Ольга у колодца. — Ведь тогда не к Ольге приходил Ванька-то, а ко мне.
Лиза Крошкина сделала гримасу на лице:
— Не смеши, Ирка!
— Ей-богу, не к ней!
Не поверила и бригадирова жена:
— Не ври! Не выгородишь. Знаем!
Ирина кинула ей:
— Глупая ты, Нинка!
Ольга из бадьи наполнила водой ведра, понесла. Ирина встала на пути ее. Предложила:
— Давай помогу.
Та ровно не слышала. Спросила:
— Ну что, не удалось выгородить?
А Нинка никак не могла угомониться. Уже удаляясь, пела во весь голос:
Свою горькую тоску
За рекой оставила.
Не хотела песен петь,
Изменушка заставила.
— Ну и горло у Нинки! — не удержалась, качнула головой Ирина.
Ольга вздохнула и тихо, как бы самой себе, сказала:
— Пора мне, кажется, уезжать в город. Ирина заглянула Ольге в глаза:
— Зря ты к сердцу все принимаешь.
— Не только в этом дело. Надо же когда-нибудь и совесть знать. Прилепилась…
— Еще что придумаешь? Да хоть словом мы тебе намекнули?
— Добрые вы все. Спасибо. Большущее спасибо. А расставаться придется.
— Заскучаю я.
— Мы ж будем видеться с тобой — тут близко…
Ольга и до этого случая подумывала перебраться из колхоза в город, а тут окончательно решила уехать. И уехала. Работа в городе нашлась по ее довоенной специальности.
Часть третья
Городишко небольшой, грязноватый, а Ольге пришелся по сердцу. Сняла она маленькую комнатушку и стала понемногу привыкать к своей новой жизни.
Работала в городском почтовом отделении на телеграфе. Работа нельзя сказать, чтоб была очень уж интересной, но все же нравилась ей. Ольга вспоминала свои девичьи годы, Васину любовь. Да и другими глазами глядела она теперь на телеграммы — и на те, что из-под ее руки шли во все концы, и на те, что принимала она. Вместе с адресатами радовалась каждому маленькому счастью или горевала, тревожилась. Сообщение ли о выезде, поздравление ли с рождением нового человека, приглашение ли на свадьбу, укоры ли — почему молчишь, не пишешь? — страшная ли строчка о смерти близкого — на все откликалась она в душе. Может, только деловые — многословные, холодные, нудные — депеши разного рода командировочных не трогали ее.
Работали на почте в основном одни женщины. Даже начальником была женщина — спокойная, душевная, милая. У Ольги с нею сразу установились добрые отношения, да и со всеми в коллективе она ладила.
И самой себе Ольга казалась теперь совсем иной, не похожей на ту, что жила в деревне, — стала какой-то встрепенувшейся, повеселевшей, причастной к важному делу.
Зимой она уже была старшей телеграфисткой, получила комнату. Егоров помог ей выхлопотать на Сашу пенсию. А Саша — как время-то бежало! — стал школьником. Вот потому-то и оставил метку в памяти Ольги сорок восьмой год, вернее, сентябрь в том году, когда проводила она в первый класс своего Сашеньку и всплакнула от радости.
На второй день на пути в школу с ним приключилась маленькая история, изменившая Ольгину жизнь. Тогда пошел он в школу один. Дорога не дальняя — всего три квартала, автомашин почти нет, парнишка он смышленый — дойдет, думала мать.
Сначала Саша увидел незнакомую тетеньку, рассыпавшую из сумки яблоки. Помог ей собрать их. Она похвалила Сашу и подарила ему самое красивое краснобокое яблоко. Саша откусил яблоко, прошел немного и залюбовался рыжей лошадью — она везла телегу, в которой позвякивали бидоны из-под молока. Саше хотелось угадать, как звать лошадь. Он вспомнил несколько кличек деревенских лошадей, но ему показалось, что ни одна из них к этой рыжей не подходит. Дальше его внимание привлекла афиша на заборе. На ней нарисован дяденька в накидке. Он шпагой пишет какую-то непонятную букву. Саша стал читать надпись:
— З… нак… Зо-р… а… Знак Зора, — повторил он и пожал плечиками: — Хм… Кино!
Дошел до переулка, подумал: «Тут школа» — и свернул. Зашагал широко, весело размахивая портфелем. Долго шел, а школы все не видать. Саша остановился, опустил портфель к ноге, огляделся по сторонам — и заплакал.
К нему подошел дяденька в пальто и шляпе, протянул руку:
— Здравствуй, танкист.
Саша, размазывая кулачком по лицу слезы, возразил:
— Я не танкист. Я Саша.
— А меня зовут дядя Витя, — сказал дяденька. — Давай руку!
Лицо у дяденьки было в шрамах, и Саша, протягивая руку, нерешительно спросил:
— Вы танкист?
— Угадал. Настоящего танкиста издалека видно. Только я теперь отставной танкист. Понял?.. А ты почему плачешь?
Саша снова хныкнул:
— К маме хочу.
— Заблудился, что ли?
— Да.
— А к папе не хочешь? — улыбнулся дяденька.
— Папу на войне… убило.
Дяденька перестал улыбаться.
— Вот оно что… А живешь далеко?
— Не знаю.
— Ну ничего, не горюй, Саша. Найдем твой дом. Как фамилия-то твоя?
— Федяев.
— А маму как звать?
— Тетя Оля. Она не дома. Она на почте работает.
— Пошли на почту тогда…
Ольга сидела у окошка «До востребования» — замещала отпускницу. Вслух прочла на конверте:
— Васильевой Вере Павловне. — Протянула старушке в окошечко: — Пожалуйста, получите письмо.
— И тут же Ольга услышала, будто кто-то передразнил ее:
— Пожалуйста, получите сына.
Приподнялась — Сашка! Догадалась:
— Ты что, школу не нашел, Саша?
Тихохонько ответил:
— Ее там и нету совсем.
— Куда же подевалась она?
Потупил взгляд, промолчал. Вмешался Виктор:
— А что ж ты, Саша, не сказал, что в школу тебе надо? Я довел бы.
— Он, видать, по маме соскучился. Эх ты! — пристыдила мать.
Саша плаксиво буркнул:
— Я долго шел, а ее все нет.
— Значит, виновата я — плохо тебе дорогу показала вчера. Сегодня уж нечего идти. Завтра вместе отправимся…
Саша вдруг повеселел:
— Мама, его зовут дядя Витя. — Впился взглядом в своего спасителя. — Он был танкистом!
— Вот и скажи спасибо дяде Вите, а то и маму свою не нашел бы. Город — не деревня. — И уже к Виктору: — Спасибо вам, Виктор… — улыбнулась: — Отчества-то но знаю.
Тот махнул рукой:
— А! Просто Виктор…
И снова — к Саше:
— Попрощайся с дядей Витей и иди сюда — раздену. Скоро домой…
* * *В один из дней на почту мало заходило посетителей, и тетя Паша, почтальон, рассказала сотрудницам страшную историю, которую позже, через годы, Ольга вспоминала как пророческую для себя.
Ольга сидела у того же окошка «До востребования», отвлеклась и услышала рассказ тети Паши немного не с начала:
— … Так вот. Явился ровно с того свету. Она — в слезы. Кинулась к ему: «Ванечка, родной мой!» Второй муж был дома, тут же. Все это видит, но — ничего. Раньше, до войны, они знали друг друга. Поздоровались мирно, честь по чести. Второй-то говорит ей: «Ну, что ж, Шура, беги в магазин, такая встреча — грешно не отметить».
Пока она бегала за водкой, они разговаривали. Тот, настоящий-то, Иван-то, скуповато поведал, что был в плену, но многим странам наскитался, пока вырвался на Родину. А второй-то, Афанасием звать, вроде как бы Шуру оправдывал: мол, извещение о твоей смерти она получила…
