Владимир Соколовский - Мурашов
Однажды прибежала тетя Сима, вытащила Пашку из компании ребят, играющих на улице, и повела к себе домой. «Пойдем, Павлик, милый, — льстиво говорила она. — Я тебе гостинец дам и кого-то покажу». У нее в горнице он увидел сидящих на диване чистеньких благообразных старичка со старушкой, у старичка были седые усы и бородка, одет он был в чесучовый костюм с жилетом. При виде Пашки захлипал, засморкался в платок. Старушка толкнула его в бок, оглядела Пашку, не подзывая: «Фу, как грязен, оборвыш… Видно, верно ты говоришь, Сима: опустилась Лиза так, что ниже и некуда. Злонравия достойные плоды, что ты скажешь! Все-таки классики порой удивительно точны в определениях. Надо ей помочь, как-никак она наша дочь. А мальчик пускай идет, дай ему конфет». Он схватил конфеты и убежал, раздал их ребятам. Вечером того же дня, лежа в постели, слышал, как отец с матерью говорили в крохотной, отгороженной ширмой кухне, и отец сказал необыкновенно суровым голосом: «Знай, Лиза: если возьмешь у них хоть копейку — не увидишь меня больше в этом доме. Никогда. Ты поняла?» «Да господи, Андрюшенька…» Она заплакала, и Пашка понял, что мать сейчас трясет согласно головой и ловит отцовские руки: все-таки у нее не было на свете человека ближе и дороже его, и ничто не могло заставить согласиться на разлуку с ним.
И вот отца уже нет, Васька погиб на войне, Верка замужем, имеет свою комнату в соседнем бараке, а сама мать живет вдвоем с Нонночкой, дочкой капитана Мурашова…
18
Под утро Мурашов забылся, и тут же разбужен был старым цыганом. Тот ткнул его в бок:
— Вставай!
Мурашов вскинулся:
— Что, что такое?
— Гляди! — цыган показал корявым пальцем в сторону крайних домов.
Капитан высунул голову из ямы и увидел стоящего у изгороди человека. В черном полицейском мундире, с винтовкой за плечом. Он стоял неподвижно и вглядывался в развалины, в некогда испепеленную огнеметом местность.
— Кто это?
— Это немой полицай Пепе, — забормотал дед, и в голосе его слышался страх. — Он недаром пришел, стоит и смотрит, я знаю эту собаку. Он кого-то ищет. Надо ждать беды. Может быть, он охотится за тобой? Тогда уходи, оставь быстрее это место. А то и нам будет плохо.
— Да с чего бы ему знать, что я ночую здесь? Этот Пепе всего только раз видел меня, и то мимоходом.
— Значит, все-таки видел! Ну, тогда он тебя найдет. Ты не знаешь, какой у него нюх.
— Что же он не идет сюда?
— Наверно, боится. Чует, что здесь есть люди, но не знает, кто и сколько, и боится. Ах, какое несчастье, что он появился! Во всем городе людям нет от него покоя, а теперь он еще взялся за бедных бродяг. Самое страшное — Пепе ничего не берет, от него нельзя откупиться. Самая свирепая собака в префектуре.
— Не надо так нервничать, мош. Скоро сюда придут русские осташи, и Пепе не станет.
— Не знаю, не знаю никаких русских осташей. Кому есть дело до бедных цыган! Им надо выжить и сохранить Михая, дорастить его до мужчины, чтобы сохранился род. Смотри, смотри, уходит!
Полицейский повернулся и пошел по улице.
— Что творится, что творится! — бурлил старик. — После того как два года назад повесили на площади каких-то злодеев, была тихая жизнь, а теперь… Вчера днем кто-то застрелил немецкого солдата, а вечером эсэс и полицейские окружили квартал, где это произошло, и забрали в тюрьму всех жителей: женщин, детей, стариков — всех. Я знаю, это заложники, они оттуда уже не выйдут.
Сердце Мурашова сжалось мучительно, больно.
— Пусть будет проклят тот, кто это сделал. Пусть бог отплатит ему на том свете неслыханными муками за то, что сгубил невинных.
— Неправильно говоришь, — сипло сказал капитан. — Дурак ты, мош. Ведь идет война, тот человек убил врага. А в смерти других — и женщин, и детей — виноват тот, кто затеял войну. Ведь ни летчик, бросающий бомбы на город, ни артиллерист, обстреливающий селение, не знают, в кого попадут: в солдата или в ребенка. Но дело свое они все равно обязаны делать, иначе противник их победит. Так-то…
— Что мне, что тем невинным до твоих слов?
— Да замолчи ты!
— Тебе лучше уйти отсюда, — дед затряс седой грязной гривой. — Бери свой мешок и убирайся. Зачем этому месту новое горе? Пепе ищет тебя, а пострадать можем мы. Если не уйдешь, я передам домнуле надзирателю, что ты говорил про русских осташей, и он отведет тебя в тюрьму.
— Куда ты меня гонишь, мош? — горько спросил его Мурашов. — В степи меня подстрелят или схватят стражники, или боярские помощники, или кулаки.
— У тебя же — ты говорил — есть пропуск на запад. Ну и иди туда, к себе.
— Есть пропуск… А если мне надо в обратную сторону, на восток, к Днестру?
— Выходит, ты обманул власти, выдавшие тебе этот документ, и даже самого домнуле? — деда аж перекосило от волнения.
— Что ты заладил свое: домнуле, домнуле! Трусишь, мош! Я уйду. Только скажи — куда? Или помоги мне. И забудь. Спросят — скажи: был и исчез куда-то. Наверно, ушел своей дорогой. А если меня поймают, тебе не поздоровится, будешь отвечать за укрывательство опасного преступника.
А что оставалось делать! Приходилось страховаться, пугать старика, ведь задержи капитана или немой, или любой другой полицай — вмиг организуется запрос в указанное в документе село: действительно ли проживает в нем такой-то Федор Подоляну, верно ли, что убыл тогда-то, с такой-то целью, в таком-то направлении… Дальше уж закрутится то, что и представить невозможно.
— Хорошо! — сказал цыган, тяжело дыша. — Бери свой мешок и пойдем вместе. Я знаю один дом, где раньше принимали и укрывали пришлых людей. Теперь хозяйка не занимается этим, боится. Но она жадная, а деньги у тебя есть. Только надо не начинать с малого при договоре, а назвать сразу большую сумму. Тогда у нее не хватит духу отказать. Пошли! Я накажу жене, чтобы она сегодня никуда не ходила, а оставалась здесь с Михаем, на всякий случай. Мало ли что! Зачем-то ведь приходил этот немой. А потом пойдем к бэдице[8] Анне, она укроет тебя, и будешь ждать у нее своих русских осташей.
Переулками, переулками они вышли к небольшому дому с садиком. Цыган оставил Мурашова на улице, взял у него пропуск со справкой, постучался и вошел. Вскоре на крыльце появилась низкорослая, широкая в кости женщина лет пятидесяти пяти с морщинистым, замкнутым, ничего не выражающим лицом. Она с полминуты вглядывалась в капитана, затем снова скрылась за дверью.
Старик выкатился из дома потный, растерянный.
— Сошла с ума! Просит восемьсот лей. Такие деньги! Я говорю: «Опомнись, бэдица, такие деньги!» А она отвечает: «Такие времена, мош. В другие времена я беру меньше».
У Мурашова были такие деньги. Но отдав их бэдице, он сам оказывался почти без гроша. Оставалось разве что на пару ковриг мамалыжного хлеба. Выбирать, впрочем, не приходилось, и он согласно кивнул.
— Она требует деньги вперед.
Покачав головой: «Ну, акула!» — капитан достал из сумки деньги и все их протянул мошу, оставив себе две маленькие бумажки. В сенях заскрипели половицы — видно, тетка следила в щель за этой операцией, подглядывала, чтобы цыган не уворовал часть денег.
Подхватив с земли мешок, Мурашов двинулся было за дедом устраиваться на новом месте, однако тот остановил его:
— Э, не торопись! Анна велела приходить только поздним вечером или ночью, когда стемнеет. Она не хочет, чтобы соседи видели тебя входящим в этот дом.
— Ну, а сейчас куда мне прикажешь? — зло спросил Мурашов.
— Не знаю. Иди куда-нибудь, пересиди день. Не трогай только больше меня и моей семьи. Я ведь помог тебе, чего ты еще хочешь?
И он ушел. Мурашов же побрел по улочкам, сам не зная куда. Надо было как-то скоротать время до вечера, по возможности — не на людях. У одного из домов чахлый хромой молдаванин подколачивал забор. Капитан подошел к нему и остановился.
— Купи шапку, добрый человек!
Мужчина распрямился, помял сдернутую Мурашовым с головы баранью шапку.
— Что просишь?
— Ну, что… Ты сначала скажи, добрая шапка?
— Как сказать… — он поскреб ногтем в том месте, где был немного выщерблен мех. — Смотря чего за нее просить. Денег у меня все равно нет, а на обмен я бы взял. Дал бы немного хлеба, сыра. Или у меня есть ношеные ботинки, постолы. Я ведь сапожник. Хочешь так?
— Что дашь, то и ладно. — И, не дожидаясь ответа: — Понимаешь, я иду домой, в свою деревню, из дальней экономии. И вот встречаю вчера на дороге односельчанина, а он говорит: у тебя, Федор, родилась дочка! Ей уже две недели. Ай-яй-яй! А я спешил, думал успеть к родам. Что делать! Зайду, думаю, в город, возьму хоть вина, выпью за ее здоровье и счастливую жизнь. И денег нет — то, что заработал, отобрали в жандармском посту. Приду домой, крикну: принимайте, жена и дочка, какой есть, и скажите спасибо, что вернулся живой! Это у меня первый ребенок.
