Милош Крно - Лавина
Пожилая женщина в поношенном крестьянском платье показала рукой:
— Управление там, только пан комиссар отправились в город, а у нашего пана нотариуса колики.
Приесол не мог удержаться от смеха и подмигнул женщине, которая с обидой в голосе обратилась к нему:
— Я правду говорю, пан Приесол, ведь я служу у них.
Сотник встрепенулся. Он впился глазами в лицо Приесола и, удивленный, прорычал:
— Что? Приесол? Некий Ян Приесол отсюда родом. Не приходитесь ли вы ему отцом?
— Что же, отцом так отцом, да только его отца нет в живых, — ответил Приесол, и лицо его покраснело. — Янко мой внук.
— Надо же! — ухмыльнулся сотник. — Скажите, а где он сейчас?
Приесол провел рукой по подбородку. Что он замышляет?
— Янко не вернулся с фронта, — пробормотал он, но сотник лишь покачал головой:
— Не вернулся, не вернулся, а кто ехал в одном купе со мной? — Нагнувшись к надпоручику, он прошептал ему на ухо: — Я узнал его по фотографии.
Старый Приесол опустил глаза и медленно побрел по пыльной улице. Да, Янко рассказал ему, как выскочил из поезда. Только бы эти не натолкнулись на него в лесу!
Около дома католического священника сидел на лавочке смуглый поручик с двумя солдатами. Впереди Приесола шел комиссар села Ондрейка и благодарным взглядом смотрел на запыленных, вспотевших солдат, рассевшихся у канавы перед домами. Он был какой-то веселый и очень довольный, так что Приесол сразу же подумал: «Это он их вызвал, продажная шкура».
— На страж, на страж! [10] — приветствовал Ондрейка солдат, подкручивая свои усы.
Солдаты бормотали что-то в ответ на его приветствие, а когда он попробовал призвать их хорошенько поколотить партизан, отворачивались от него или смеялись.
— На страж, пан капитан! — Ондрейка нарочно называл капитаном смуглого поручика. Еще в Пепле, где он был перед войной сапожником, он понял, что заказчика следует титуловать повыше. — На партизанов идете? Ну, конец им, ведь у вас есть и пушки.
Поручик лениво встал с лавочки и проворчал:
— Отстаньте!
Увидев, что Ондрейка не перестает ухмыляться, поручик процедил сквозь зубы:
— А поздороваться как порядочный человек вы не умеете, что ли?
Ондрейка огляделся по сторонам. Увидев Приесола, который вдруг нагнулся, делая вид, что завязывает ботинок, он почувствовал стыд.
Десятник [11] с худым продолговатым лицом, сидевший у канавы, заорал на Ондрейку:
— Проваливайте! Мы в ваших советах не нуждаемся! Солдат с изрытым оспой лицом и голубыми глазами погрозил ему с лавочки кулаком:
— Послушай, кем была твоя мать, черти бы ее взяли? Сестрой Гитлера?
— Гадюка! — пробормотал десятник, опустив голову. Приесол посмотрел на него, и его глаза радостно засияли: ведь это Феро Юраш! Но почему он делает вид, что не знает его?
Ондрейка быстро повернулся, поскреб пятерней затылок, испытывая неприятное чувство, будто солдат целится в него из винтовки, и перешел через улицу. Он исчез в переулке, который вел к жандармскому участку.
Около забора сада католического священника собрались солдаты, человек двенадцать. Молча смотрели они на большие буквы, белевшие на трухлявых досках. Худой солдат в гимнастерке с непомерно длинными рукавами, из которых торчали только его пальцы, читал вслух:
— «Ни одного словака на фронт, ни одного словацкого геллера немецким захватчикам!»
Приесол остановился около них, продолжая думать о том, почему это Феро не сказал ему ни слова. Потом стал прислушиваться к тому, что говорят солдаты. Двое ругались и говорили, что надо бы наказать людей за такую писанину, что это наверняка написали евреи. Но другие одобряли надпись.
К забору подошел и Феро Юраш вместе с рябым солдатом.
— Отпустили бы нас лучше по домам, — раздался чей-то хриплый голос, а солдат с рябым лицом и большими голубыми глазами пробормотал:
— Твоя правда, ведь нас уже второй год держат, а теперь вот против партизан посылают. А чем они меня обидели? Отпустили бы нас по домам, пусть воюет кто хочет.
— Послали бы офицеров, а нас бы отпустили, — добавил второй. — Вот-вот начнется жатва.
Тогда в разговор вмешался и Феро Юраш:
— Кто хочет получить Железный крест, тот пусть и воюет.
Солдат с длинными рукавами усмехнулся:
— А деревянный не хочешь?
— Вот именно, деревянный, — ответил тот же самый охрипший голос. — Мой брат уже получил его. К черту такую войну, отпустили бы нас.
— Отпустили! Много ты понимаешь! — разозлился Феро Юраш и украдкой покосился на старого Приесола. — Лучше пусть нас пошлют против немцев…
— Тс-с, — забеспокоились сразу несколько солдат, а Феро уже перепрыгнул через канаву и остановился у другой группки.
«Так, хорошо! Агитирует, значит, их», — улыбнулся про себя старый Приесол. Он кое-что разузнал: когда они отправятся в горы, сколько их в Погорелой, сколько у них пулеметов. Потом он многозначительно покачал головой и подмигнул:
— Значит, вас посылают против партизан?
— Конечно, дядя, — процедил сквозь зубы рябой солдат, но другой сразу же обрушился на него:
— Замолчи, Грнчиар, с гражданскими о таких делах нечего говорить.
Грнчиар смерил солдата злым взглядом и проворчал:
— Осел ты, осел!
Приесол притворился, будто не слыхал, как они обмениваются ругательствами, почесал за ухом и сказал:
— Ну, что ж поделаешь, раз посылают! Но вы не бойтесь, они вас не обидят, только вы их не трогайте.
Грнчиар сунул руку в карман и с большим интересом спросил:
— А вы их разве уже видели?
Приесол кивнул:
— Да, видал я одного такого, он ушел из армии. Разве ему в горах не лучше, чем в казарме? Если бы я был молодым…
Не закончив фразы, он резко обернулся и посмотрел на башенные часы. Все-таки и от старости есть какая-то польза: видит он теперь дальше; с тех пор как ему исполнилось шестьдесят лет, он должен надевать очки на нос только тогда, когда читает. Да и язык у него теперь лучше подвешен. Да, жизнь его изменилась. Раньше он мочил кожи, а Захар откладывал себе денежки; а теперь он может заниматься и более полезным делом.
«Уже восемь, — подумал он. — Через полчаса они отправятся».
— Подумайте хорошенько, ребята, — улыбнулся он солдатам, а потом ускорил шаг, направляясь вверх по улице.
С верхнего конца села пожилой унтер-офицер с кривыми ногами тащил шестилетнего мальчика. Мальчик вырывался, но унтер-офицер крепко держал его за воротник старенькой курточки и грубо толкал перед собой. В другой руке он держал рогатку, которую показал столпившимся у забора солдатам.
— Посмотрите-ка на разбойника! — кричал он. — Из этой штуки он в нас стрелял! Он партизан, сопляк.
«Ведь это малыш Юраша», — подумал Приесол и сразу же увидел, как к ребенку подошел Грнчиар и заступился за него:
— Чего ты хочешь от мальчика?
— А тебе какое дело? Он в нас стрелял, не в тебя. И порядочными камнями, — добавил унтер-офицер со злостью в голосе. — Отведу его к сотнику.
Грнчиар погрозил ему кулаком:
— Отпусти-ка его!
У мальчишки, увидевшего, что у него есть защитники — за него стал заступаться и старый Приесол, — ожили большие голубые глаза. Он забормотал:
— Я ведь только из рогатки, а у настоящих партизан есть автоматы.
Грнчиар схватил унтер-офицера за руки, а мальчик тем временем вырвался и бросился бежать, да так, что пыль за ним поднялась столбом. Когда он скрылся за садом священника, унтер-офицер выругался и пригрозил, что донесет на них.
— А ты знаешь, что с такими делают на войне? — проворчал Грнчиар. — Пристал к ребенку! У меня тоже остался такой сын.
Унтер-офицер ответил уже более спокойно.
— Так и у меня тоже есть сын, ты, осел, — заворчал он. — Только не такой… Чего он задирается?
На площади перед евангелической церковью, залитой лучами весеннего солнца, прозвучала команда:
— Стройся!
Лениво переносилась команда от группы к группе. Кое-где взводные кричали: «Строиться!» Солдаты ворчали в ответ: «Идем, идем».
Когда солдаты, построившись в длинную колонну по три, двинулись к верхней части села, старый Приесол, совершенно запыхавшись, оказался в темной канцелярии лесного компосесората. Там была только Милка.
Опершись руками о зеленую конторку, он жадно глотал воздух. Потом огляделся вокруг, как будто опасаясь, что кто-нибудь спрятался под столом или за круглой высокой печкой, обитой жестью, какие делают в Погорелой, нагнулся к Милке и принялся что-то шептать ей на ухо.
Милка беспокойно смотрела на двери. Она боялась, что кто-нибудь может войти. Потом она кивнула, щеки ее покраснели.
— Понимаю, дядя, я сейчас же позвоню ему. Вы только посторожите у этих дверей.
