Василий Ильенков - Большая дорога
— Зверь не уйдет, — угрюмо сказал Тимофей. — Только я меньше как за двести рублей не согласен.
— Зверя-то я нашел, — удивляясь жадности сына, сказал Андрей Тихонович. — И опять же не для заработка, не для чужих искал, а для братьев же твоих… чтоб приехали проведать меня.
— А мне все равно. Они, братья-то, много зарабатывают. С кого и взять, как не с генерала… Да и двести маловато. Триста рублей — тогда стеречь буду.
Зная упорство Тимофея, старик сказал:
— Ладно, я заплачу.
— Только чтоб деньги наперед, а то чего не так получится, пропадут деньги.
Теперь, увидев, что братья приехали на своих автомобилях, с дорогими ружьями, в хорошей городской одежде, с красивыми женами и детьми, Тимофей подумал, что он продешевил медведя, и сказал отцу:
— Пятьсот целковых… И скажи, чтоб деньги непременно наперед.
— Да ты что? Ошалел, что ль? — проговорил старик, очумело глядя на заросшее темной шерстью лицо его и думая о том, что вот такими же звероподобными могли остаться на всю жизнь и Михаил, и Егор, и Николай, если бы животворная сила революции не разбудила их разум. — Братьев бы своих постыдился, что ль! Гости-то какие приехали… от правительства, ученый.
— У них денег много, — равнодушно проговорил Тимофей.
— Вот уж истинно зачат ты мной постом, — вконец обозлившись, сказал старик и плюнул.
Больше всех была взволнована приездом гостей Анна Кузьминична. Такое волнение испытывала она только перед экзаменами, когда в школу приезжал инспектор народных училищ. И теперь ей предстояло выдержать трудный экзамен: принять и угостить такое множество людей, приехавших из столицы.
Академик долго и шумно снимал шубу, разматывал длинный пушистый шарф. Высокий, худой, с острой бородкой и сердитыми темными глазами, с длинным охотничьим ножом у пояса, он был похож на Дон-Кихота. Он долго и тщательно вытирал ноги о половичок у порога.
— Ничего, проходите, пожалуйста, — сказала Анна Кузьминична, вглядываясь в красное, обветренное лицо гостя и узнавая в нем старшего из братьев Куличковых, которые до революции жили в имении Отрадном. Младший из них, Константин, или попросту Кешка, даже ухаживал за ней и часто появлялся в ее школе, пока революция не заставила его бежать за границу. Викентий Иванович же передал ревкому имение беспрекословно и погрузился в науку.
Анне Кузьминичне было особенно приятно принимать у себя академика Куличкова, потому что сама она происходила из обедневшей дворянской семьи и в детстве, проезжая мимо Отрадного, с завистью смотрела на большой каменный дом с колоннами, в котором, как ей казалось, люди жили весело и счастливо.
— Не беспокойтесь, пожалуйста, Викентий Иванович, проходите в комнату, — повторила она, все еще находясь во власти воспоминаний. — Не беда, если и наследите.
— Нет, наследить на таком чистом полу — все равно что в душу войти в грязных сапогах, — сказал академик. — В этом самом Спас-Подмошье меня однажды избили. Студентом я был тогда и стал говорить, что не нужно царя, а меня так отлупили, что потом с месяц бока болели…
Все расхохотались, а Андрей Тихонович смущенно подумал: «Неужто это тот самый «стюдент», которому я дал тогда здорового пинка под зад?»
— Так я с той поры и перестал заниматься политикой, — продолжал академик, — стал изучать звезды: спокойней.
— И что же вы — за чистую науку? Без политики? — спросил Белозеров, гревшийся возле печи.
— Политика — вещь преходящая, простите, не знаю вашего имени-отчества…
— Дмитрий Петрович.
— Так вот, дорогой Дмитрий Петрович, партии, политические страсти, революции — все преходяще. Вечен лишь бесконечный мир, и вечно лишь стремление человека постигнуть великую его тайну. Я изучаю осколки этого великого, прилетающие к нам на землю в виде метеоритов, чтобы понять хотя бы миллионную долю правды об этом великом. Я тридцать лет ищу свой метеорит, упавший в Якутской тайге, и не могу найти…
— Это говорит лишь о том, что наука еще не совершенна, а несовершенна она потому, что плохо была устроена жизнь людей на земле. Людям было не до метеоритов и тайн мироздания: им нужен был черный хлеб, — строго сказал Белозеров. — И нужна политика, нужен социализм, чтобы вы нашли наконец свой метеорит на благо всем людям.
— Всю жизнь искать какой-то метеорит! Это, должно быть, ужасно скучно, — капризно улыбаясь, проговорила Ирена.
Академик взглянул на нее с тем величественным презрением, с каким слон смотрит на моську, и отвернулся.
— У каждого должен быть свой «метеорит», — строго сказал Белозеров. — И без этого «метеорита» жизнь не имеет оправдания…
— Опять про политику, — уныло сказал Тарас Кузьмич. — Давайте об охоте лучше — да и за стол, погреться надо гостям с дороги.
— Большой медведь-то? — спросил генерал, усаживая отца на почетное место за стол.
— Пудов на восемнадцать, — уверенно сказал Тимофей.
И старик от гнева даже поперхнулся.
«Ведь и следов-то в глаза не видел, не то что зверя, — подумал он. — Это чтоб подороже взять». Он хотел пристыдить Тимофея, но постеснялся это сделать при остальных сыновьях и лишь сердито сказал:
— Кто же его знает, какого он весу, а только след крупный, словно кто в валенках прошел… Так что ежели кто первый раз на медведя или плохо стреляет, то нечего и на номер становиться… Тут уже учиться некогда. Наверняка бить надо, без промаху.
— Ты, Боренька, первый раз ведь? — с беспокойством спросил Тарас Кузьмич, обращаясь к сыну. — Лучше уж сперва приглядеться…
Борис беспечно улыбнулся и встал во весь рост. Он был высок, широк в плечах, но чувствовалось, что массивное тело его малоподвижно и тяжело.
— Сорок шестой номер ботинки носит, — с гордостью сказал Тарас Кузьмич, любуясь сыном и искоса наблюдая за будущей невесткой, которая разговаривала с Владимиром.
— Это уж у Наташи нужно спросить: разрешит ли она тебе итти на облаву, — сказала Варенька; ей хотелось поскорей поведать всем, что ее Боренька женится и вот какую красавицу выбрал в жены. — Правда ведь, Наташа?
И все посмотрели на дочь академика, которая с увлечением рассказывала что-то Владимиру. Она выделялась среди присутствующих подчеркнуто тонким изяществом своей фигурки, своего костюма, прически, каждого жеста. Чувствовалось, что и самой Наташей и ее родителями затрачено много труда, чтобы довести до такого совершенства и без того красивое женское тело. Чувство изящного было врожденным у Наташи, оно передавалось из поколения в поколение в семье Куличковых, любивших все красивое: красивую мебель, красивые костюмы, слова. Из рода Куличковых выходили художники, артисты, поэты, музыканты. Сам академик Куличков с любовью разводил у себя на даче цветы, удивлявшие всех своей красотой, и Наташа казалась тоже каким-то редким цветком, выросшим на радость и удивление миру.
— Можно мне пойти на медведя, Наташа? — спросил Борис, влюбленно глядя на нее. — Я хочу, чтоб у нас в квартире, возле дивана, лежала медвежья шкура.
— Да, это будет очень красиво, — сказала Наташа. — Вы тоже пойдете? — спросила она Владимира.
— Нет.
— Почему? — удивилась Наташа. — Вы не любите охоту?
— Я люблю живых медведей, — ответил Владимир.
— Это уж ты испортила его своим толстовством, — сказал Тарас Кузьмич, укоризненно глянув на сестру.
— А времена теперь такие: к крови привыкать нужно, — поучительно проговорил молоденький адъютант генерала. — Война стучится в двери.
— Ну, уж и стучится. Много ты знаешь, — сердито сказал генерал. — Ты лучше, брат, патроны хорошенько проверь. Есть у нас «жеканы»? На медведя без «жекана» нельзя итти. Обязательно разрывная пуля нужна.
— Медведь жирный, — вставил Тимофей. — Зальет салом рану и уйдет. Он теперь, медведь-то, в полном соку…
— А мне кажется, Владимир Николаевич, что вы просто боитесь итти на облаву, — с усмешкой сказала генеральша, покачивая ногой, обтянутой чулком какой-то золотисто-змеиной расцветки.
— Храбрость не в том, чтобы убить медведя, — сказала Маша, бледнея от обиды за Владимира и от прилива неприязни к этой женщине с неестественно светлыми волосами.
— А в чем же? — иронически, прищурившись, спросила Ирена.
— В том, чтобы убить зверя в самом себе, — тихо сказала Маша, глядя в упор в блестящие, холодные, как у змеи, глаза Ирены.
— Опять пошла политика! — воскликнул Тарас Кузьмич. — Давайте лучше жребий бросать, кому где становиться. Я уже и номерки приготовил…
Он взял с вешалки чью-то шапку, бросил в нее бумажки, свернутые в трубочки, и долго встряхивал шапку, чтобы бумажки лучше перемешались.
Зазвенел телефон. Николай Андреевич снял трубку, послушал и сказал:
— Ну что же, приезжайте. — Он повесил трубку и, раздраженно глядя на Тараса Кузьмича, спросил: — Разболтали в районе насчет облавы? Эх, и язык у вас, Тарас Кузьмич!
