Максим Бутченко - Три часа без войны
После того как шахтер опустился на первый горизонт, нужно пройти несколько сот метров и подойти к посадочной — угловатой короткой выработке, на которой работники сидят и ждут следующую козу, чтобы она опустила их еще ниже. Это называется ступенчатой разработкой шахты — горизонт за горизонтом шахтер опускается вниз.
Людская площадка — это вагон, разбитый на два посадочных места. Она привязана канатом к барабану подъемной машины, который с помощью двигателей наматывает канат — и площадка едет вверх — или разматывает — и площадка спускается под естественным углом наклона выработки вниз, машинист подъемной машины только регулирует скорость движения.
— Сяду я в площадку, рядом залезет толстый мужик. Тяжело дышит, робы (спецодежду) нам часто не выдавали, так он напялил спортивные штаты и домашнюю куртку. Так ему с издевкой кричит кто-то шахтеров: «Петрович, ты шо, на дискотеку собрался? Галстучек забыл приодеть». Ну и, как положено, гогот лошадиный. А толстый мужик громко отвечает: «Ща как встану, отдискотечу тебя, нечем потом будет зубоскалить». И спокойно сидит, тяжело вдыхая и громко, как паровоз, выдыхая, — с улыбкой поведал Лёха.
Вообще отношения между шахтерами — отдельная тема. Тяжелый труд не оставляет места всяким любезностям и этикету. Может показаться, что шахтерская среда — это гипертрофированное подростковое сообщество, в котором взрослые ценности неприемлемы под землей. Довольно обычное дело обматерить своего коллегу, а потом за бутылкой чуть ли не целоваться с ним в десна.
— Наверное, шахтеров можно сравнить с заключенными: каждый мотает срок, понимая, что сокамерники — это люди, которых видишь каждый день, и находиться в жизненной тюрьме придется еще долго, — рассуждал Лёха.
Эта зона незримая. Вот она здесь, а потом ее нет. Люди, объединенные общим трудом, считают тяжесть бытия родством, единым геном, который достался им. И это один из генов в большом ДНК мутированного человеческого достоинства.
— Но почему так? Разве эти люди отличаются от других украинцев? — спросил Илья.
— А все потому, что с ними обращаются так, словно они малоценны в глазах вышестоящих, — ответил Лёха.
Это происходит по простой причине: в человеке блокируются любые порывы к бунту; чем униженней он себя ощущает, тем послушней. Пережитки советской системы расплодились, как грибок, на Донбассе. И начинается разрастание грибка с кабинета директора. Административная вертикаль шахты строится таким образом: директор шахты, главный инженер, замы, начальники участков, помощники, горные мастера, звеньевые, рабочие. В этой цепочке вершитель судеб и местный царек — директор предприятия. Власть для многих людей лишена идей и романтических иллюзий, это такая же данность человеческой цивилизации, как смерть и жизнь. Власть для элиты Донбасса — материальная, а не духовная. Ее нужно пощупать, прочувствовать, ощутить кожей, вдохнуть. Первое, ради чего стремятся к высшим постам, — это обогащение. Вариантов тут много: можно продать старое списанное оборудование на металлолом, а с учетом того, что двигатели и прочее весят тонны, на новый автомобиль хватит. Второй вариант — это махинации с фондом зарплаты, неучтенным углем (в шахте всегда добывается больше, чем подается в статистику, а излишек тайком продается). Есть множество других способов.
— Первым делом директор строит себе большой дом. Причем большой, по нашим меркам, — продолжил Лёха.
Так происходит физический, материальный отрыв от нищего народа. Можно сказать, что громадный шикарный дом — это свидетельство победы алчности над моралью. Первая ступень возвышения. Вторая — тут все сложнее. Управлять бедными людьми можно только несколькими способами: самый действенный — сделать так, чтобы человек всегда чувствовал себя должником. Получается это просто. Создается атмосфера многоступенчатого унижения. На планерке директор обзывает последними словами начальников, материт их на чем свет стоит, втаптывает в грязь. И злость, которую он выражает, не напускная, не раздутая, не имитация — человек системы унижения так привыкает находиться в образе, что в какой-то момент становится непонятно, где он настоящий, а где играет роль.
— Однажды на планерке директор так разошелся, что кинул пепельницу в голову одному из начальников, который, к счастью, увернулся. И вы думаете, начальник пошел и пожаловался на директора? Да ни в жизнь! Они принимают эту процедуру унижения как должное, — рассказывал Лёха.
— А что остальные? Разве людям не было обидно за себя? — поинтересовался Илья.
— Было. Но происходило все так. Приходит начальник после директорской планерки, красный как рак. Обматерили его там, как пацана, втоптали в грязь, превратили в ничтожество, — рассуждает дальше донецкий шахтер. — Злой до невозможности начальник срывается на горных мастерах (или, как их называли в сталинские времена, «десятниках»). В подчинении горных мастеров (горняков) находится звено — около десяти человек разных профессий в зависимости от участка. Потом горный мастер срывается на подчиненных, кроет трехэтажным матом, так что уши в трубочку сворачиваются. Был у нас молоденький горняк, зеленый совсем. Пытался вежливо разговаривать, мол, пойдите, Сергей Иванович, принесите шпалы. Вначале это в диковинку было, а потом и вовсе шахтеры перестали его слушаться. Пока в какой-то момент он не накрыл матом, кричал как резаный. С тех пор работа в звене шла как по маслу, — улыбаясь, рассказывал Лёха.
Платят шахтерам немного, часто — чуть выше средней зарплаты в стране. Только отдельные профессии — ГРОЗ[1] и проходчики — получали нормально, но они работали в совсем тяжких условиях, приближенных к преисподней. Невысокая оплата труда — еще одна причина хамского отношения со стороны начальства к подчиненным. И тут уже неважно, какой ты человек — плохой или хороший, работать за маленькую зарплату человека можно заставить только насильно, если не кнутом, так розгами.
— А знаешь, почему, сука, Донбасс так хотел, чтобы его услышали? Потому что всем было наплевать на шахтеров — винтиков, небольших в огромной махине, которая перемалывает всех подряд. Всем было наплевать на нас! — голос Лёхи вдруг приобрел металлические нотки.
Чувство обиды на всех и вся возникло из-за невозможности изменить ситуацию. Годами ими управляли одни и те же люди, которые нагло обогащались, воровство стало нормой существования. Всё это, разрыв между нормальным и ненормальным, сформировало неверие в справедливость.
Лёха продолжал говорить, чеканя каждое слово.
— Услышать Донбасс — это значит, сука, увидеть, что мир тут другой. Мы живем на другой планете. Оглянитесь там, в своем Киеве или Львове. Вы ни хрена не знаете, как мы живем, нет, падла, нет. Не живем мы — мы боремся каждый день за свой кусок хлеба. Как рабы в древние времена: политики, власть, сука, всякая падаль сидят на арене и смотрят на то, как мы мутузим друг друга. А потом убиваем, медленно убиваем себя на работе адским трудом. Убиваем, чтобы пожрать и продлить свою чертову никчемную жизнь. И принести еду нашим семьям, — Лёха перешел почти на крик, и тут его голос оборвался, как порванная струна.
Пару минут он молчал. Деду и вовсе нечего было сказать, а Илья внимательно слушал рассказ сокамерника. Выдержав паузу, Лёха продолжил:
— В первый день работы для меня провели экскурсию — опустились на несколько горизонтов вниз до отметки, где находилось место его работы, — лава.
— Уже пришли? — спросил я звеньевого.
— Э, нет, сынок, нам еще топать и топать, — возразил плотно сбитый мужик.
Он снял с себя робу: температура воздуха высокая, а идти еще долго, только париться в куртке. Они вышли с посадочной площадки и оказались на штреке, который змеей уползал куда-то за поворот. Несколько шахтеров уже устремились за изгиб выработки. Смена менялась на рабочих местах, а до лавы нужно шлепать пешком почти три километра.
Лёха замешкался, а между тем шахтеры поспешили вперед. Он пошел за ними, как мультяшный герой, попавший в страшную сказку. Ускорил темп, ноги заплетались, каска давила на виски. Он нацепил пояс поверх куртки, которую не снял, о чем много раз пожалел. Болванка «самоспасателя» болталась на плече, как бревно, больно ударяя по боку. Впереди шли двое шахтеров и обсуждали вчерашний день. Лёха уцепился за хвост их беседы, словно подбирал слова, которые они роняли на почву.
— Выходной в тумане, ни хрена не помню, только то, как вчера после ночной с мужиками шел на бутылек. Петрович анекдот о Юле Тимошенко рассказывал, помню, Юрка, сука, за кустик яйцо вареное спрятал, чтобы ему было чем закусить. Да и закуси маловато — три тормозка. Зато чамара (самогона) три литра. Последнее, что помню, — как сидел на заднем сиденье автобуса, домой ехал. Штормило меня, блин, как на палубе корабля, — рассказывал один другому.
