Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион
— Это все через Мурманск? — спрашивает Архангельский. — Значит, окончили дорогу?
— Какие, наверное, деньги плачены! — качает головой Перцович.
— Миллионы, — вторит Зенкевич.
— Какие миллионы — миллиарды!
— Ох, и дорого же стоит эта война, — качает головой Архангельский.
— Ничего не поделаешь, — убежденно разводит руками Кольцов.
Небо над позициями — как большая дорога. Враг обеспокоен. Черные «таубе» каждый час небольшими стайками проходят на Молодечно. Зенитки устилают синеву августовского неба белыми и черными катышками густого дыма. Иногда русские летчики пытаются пробиться через линию фронта к Вильно, чтобы установить, действительно ли немцы эвакуируют тылы, как об этом сообщают пленные. Иногда быстрой, собранной и хищной птичкой кувыркается в воздухе французский истребитель. Это тоже подарок союзников. И аэроплан, и летчик. Русские «ньюпоры» кажутся неподвижными там, где играет с пространством эта удивительная машина. Пехотинцы презрительно зовут «ньюпоры» тяжеловозами, биндюгами, а иногда с оттенком трагизма и сочувствия летчикам — летающими гробами.
Газеты большими заголовками кричали о малых делах союзников. Давно было признано, что война на Западе идет на истощение, но никто не мог представить себе отчетливо ни самое истощение, ни какой-нибудь его предел, действительно способный завершить войну. Германия организованно голодала. Но голод не казался больше смертельной болезнью. Казалось, это что-то вроде ревматизма или ишиаса. Мучительный недуг, который заставляет страдать и морщиться, но еще не толкает ни к гробовщику, ни к нотариусу.
На батарее бодрее всех чувствовал себя Перцович. Он только в мае окончил одесское училище. Получил вакансию в одну из тех береговых батарей, которые выросли у всех населенных пунктов крымско-кавказского побережья и в Финляндии, но предпочел пойти на фронт. В училище он перекочевал непосредственно с гимназической парты. Война даже в 1917 году казалась этому юноше блистательным ристалищем, за которым следит вся страна, и то, что он попал на это состязание храбрых только на третий год войны, обязывает его к еще более быстрым темпам в борьбе за славу и воинские награды.
На фронте все уже были так пресыщены давно обесцененными знаками отличия, что ретивость Перцовича была принята и признана без всякой злобы и зависти. Его охотно посылали в окопы, на пункты, в пехотную разведку, а он, бравируя мальчишеской храбростью, стремился выделиться всюду.
— В этот бой я иду на Георгия, — говорил, улыбаясь бесцветными губами, Перцович, и все верили и в его намерения, и в то, что Георгий обязательно достанется этому молодому парню. — Но только без веточки! Фальсификацию предоставляю любителям. Предложат — откажусь, честное слово, откажусь! — кричал он с азартом.
Георгии с веточками были только что установлены правительством Керенского. Это был орден, который могли пожаловать офицеру только солдаты. В период послефевральского широкого разлива солдатского великодушия такие ордена раздавались направо и налево, но опять-таки больше в артиллерии и в спецчастях.
Архангельский теперь целыми днями играл в городки на лесной тропинке. Солдаты любили, чтобы города были расставлены далеко друг от друга, палки тяжелы, как оглобли, а чурки неповоротливы, как кирпичи. Из офицеров только Андрей и Архангельский могли состязаться с широкоплечими, железнорукими сибиряками. Архангельский бил метко, почти без промаха. Он и фейерверкер Ягода своей мастерской игрой собирали зрителей из соседних частей. Соперники всегда были в разных партиях. Палки свистали в воздухе. За игрой забывали о золотых погонах и разнице в окладах…
Накануне боя приехал из отпуска Алданов. Офицеры всех трех батарей собрались в палатке Кольцова.
Каждого приезжего теперь опрашивали долго и тщательно. Все чего-то ждали. События шли неудержимо, быстро и шумно, как катится сильно пущенный шар по кегельной дороге. Что-то будет? Что творится там, в России?
Алданов сиял улыбкой отдохнувшего. Он привез коньяк, лимоны, икру. Все это давно исчезло из офицерского обихода. Андрею он показал чемоданчик, набитый газетами, книгами, брошюрами.
— 'а' вам с'азать, — пробовал он шутить. — Все 'лючи в армии. На армию смотрит сейчас вся страна, 'огда приезжаешь в провинцию, все глядят в рот: а что же творится в армии?
— А мы ждем не дождемся вестей из тыла…
— Да вы не морочьте голову, — нетерпеливо перебил Скальский. — Что в столицах? Какое настроение?
— Столиц не видно — утонули в подсолнухах. Господин 'еренс'ий побеждает сердца дам и морочит мужчин. Совет рабочих депутатов — второе правительство. Сам 'еренс'ий утром и вечером бегает туда на по'лон. А больше ничего не видно. Ничего не видно… — Лицо Алданова угасало, как керосиновая лампа, у которой вдруг опустили фитиль.
— Ну, а в провинции? — спросил наконец Кольцов.
— Провинция провинцией и осталась, 'расные флаги на губернаторс'их домах, а остальное… — Алданов махнул рукой. — Не вижу я пути нашего 'орабля, — вдруг прибавил он серьезно. — Нет ру'и направляющей… Становится и голодно, и бедно. Деньги падают. Транспорт ни ' черту. От 'азани на Мос'ву на тридцать часов опоздали, и говорят — нормально… Помещичьи земли не убраны. Зерно птицы 'люют. А иные и не запаханы. По деревням пьянство. Делят землю. Жгут усадьбы.
— Весело… мать, — сказал Скальский. — Какого же черта думали эти министры из кабатчиков? Ведь и их добро тонет.
— Барахтаются в… Родная стихия. Вот, сволочи, до чего довели страну! — схватился вдруг за голову Кольцов.
— Кто, капитан, кто? Кто довел — кадеты? — спросил его в нарастающем гневе Горелов.
— Те, кто народ мутил…
— А не те, кто войну затеял? Кто отказывал народу в самых скромных реформах?
— Студентишки! Черт бы их побрал, — крикнул Архангельский.
— Тише вы, петухи! — резко оборвал расходившихся офицеров Скальский. — Еще нам передраться! — сказал он с горечью и презрительно бросил в сторону Архангельского: — А вы бы лучше в городки играли.
— 'ажется, в город'и играть толь'о и остается, — сказал Алданов.
— Достойная русского офицера сентенция.
— А что же делать, полковник? — спросил Перцович.
— Перестать мальчишничать! Осознать момент! Думать! — как команды выкрикивал теперь Скальский. Он встал, держась, как всегда, прямо, закинув назад плечи. — Гибнет страна, — сказал он тоном ниже, должно быть для того, чтобы вышло внушительней. — Гибнем и мы все. Надо понять почему. Надо за-щи-щаться!
— Народ не'ультурен, — сказал Алданов. — Смысла революции ни'то не понимает, 'аждый хочет хапануть.
— Вы, поручик, кажется, намерены устроить плач на реках вавилонских. Оставим тем, кому это подходит. Некультурный народ не воспитывают революциями, милостивый государь. А офицерство должно найти для себя выход…
Он, не попрощавшись, вышел из палатки. Крепкий, собранный, такой, каким каждый из этих офицеров хотел бы видеть со стороны себя самого…
— Вот это я понимаю! — восторженно крикнул ему вслед Перцович. — Это офицер!
— Да, кто бы ожидал! — кусая ногти, пробурчал Кольцов.
— Солдафон, монархист… Взал'ал по царе, — возмутился Алданов.
— А что еще осталось? — крикнул Перцович.
— Молчите вы, щено'!
— Не смеете ругаться!..
— Господа, давайте успокоимся, — предложил Малаховский. — Какой смысл ссориться?
Встреча не удалась.
Коньяк распили свои и Малаховский, который пристроился к икре и ушел только после того, как коркой хлеба вытер дно жестяной коробки.
Вечером Алданова вызвали в дивизион. Он был окончательно назначен начальником связи.
— Может, и ' лучшему, — говорил он Клементию Горскому. — Надоело все хуже перца.
— Идиотская компания! — уверенно ответил молодой человек.
— А! Всюду та'ие. Для нас специально не отбирали. А ты 'а'?
— По-моему, весело. Здесь группа анархистов образуется. Думаю примкнуть.
— Остальные партии для тебя слиш'ом глупы?
— Да… Все как-то мямлят… А у анархистов все ясно, как стеклышко.
— Дура' и ты, я вижу.
— Спасибо. Один вы, дядя, умный.
— Пошел вон, мальчиш'а!
XXI. Четыре тысячи бомб
Наблюдательный пункт батареи был ближе всех других к окопу. Здесь лес выходил на песчаный косогор над разросшимся и обмелевшим оврагом. В крепкие глинистые массивы у выбившихся наружу цепких корневищ были глубоко врезаны красные срубы-клетки для наблюдателей. В бинокль легко можно было рассмотреть три линии германских окопов, широкие полосы проволоки, кольца и полукруги межокопных укреплений.
— Крепость, — сказал Кольцов. — Но мы ее смешаем с грязью. Дайте срок!
Направо и налево шевелились наблюдатели легких.
