Владимир Лидин - Три повести
От станции, где Макеев слез с поезда, надо было до хутора добираться пешком. Дождь, шедший сутки подряд, смыл последний снег на полях, и только в складках и балочках лежали еще почерневшие его полосы. В остром, полном свежести воздухе была прелесть наступавшей весны. Леса притихли, бородавчатые от почек, уже готовых вот-вот брызнуть первой листвой. В речушке на заводи еще держался голубоватый прозрачный ледок, проросший игольчатыми тонкими трещинками, но в стороне что-то уже освобожденно журчало и лилось. Сколько долгих дней, томясь в сумраке зимы, ждал он этой поры… неужели растают когда-нибудь сугробы и сойдет лед с окошка и можно будет шагать по лесной просеке, полной птичьего треска, с запотевшим от зноя лбом? Он ждал весны и как великого перелома в войне, и весна не обманула его…
Грязь на дороге была уже не осенняя, пропитывавшая насквозь сыростью, а весенняя, звонкая, с поёмной водой, с протачивающими со всех сторон ручьями. Мельница на пригорке недалеко от Елисаветовки стояла по-прежнему, только одно крыло, может быть пробитое снарядом, потеряло обшивку и сквозило ребринами. Он долго поднимался по скользкому склону бугра: Елисаветовка была цела. Она лежала в лощинке, вся в сквозных коричневых садах, которым скоро предстояло покрыться белым яблоневым цветом. Балочка была уже полна весенней шумной воды, и он осторожно перебрался на другую сторону по двум перекинутым жердочкам. Там, где катались зимой дети с горы, теперь была лиловатая грязь широкой деревенской улицы. Но улица была пуста и безлюдна, и ее без-людность и тишина домов по обе стороны испугали его…
Он дошел наконец до знакомого двора. Какое-то страшное запустение лежало на всем, точно давно никто не жил в этом доме.
— Есть тут кто-нибудь? — спросил он, почти боясь услышать ответ.
Слабый женский голос отозвался с печи, — больная стонущая женщина едва повернула в его сторону голову. Он подошел ближе. Только минуту спустя узнал он ту старуху с молодыми живыми глазами, к которой его направил когда-то Рябов.
— Не узнаете, бабушка? — спросил он осторожно.
Но слабость сделала ее ко всему равнодушной — жизни в ней было мало, едва на донышке. Он присел рядом на лежанку.
— Как не узнать… — сказала она между болезненными вздохами. — Ну, что теперь там… далеко нимцив погнали? — но ему показалось, что она задремала, не дождавшись ответа.
— А где же Варя, бабушка? Варя где? — спросил он.
— А угнали нимци баб да дивчат… може, окопы копать, може, еще куда…
— Как угнали? — он схватил ее за плечо, чтобы она снова не впала в забытье.
Но такая смертная поволока была в ее глазах, что он только махнул рукой. Лишь позднее от зашедшей в хату соседки узнал он, что немцы угнали при отступлении много женщин и девчат рыть окопы на берегу Синюхи. Кое-кто убежал, а о других ни слуха, ни весточки… не было и о Варе ни слуха.
Отступая, немцы рассчитывали задержаться на речных рубежах. Берега Большой Выси и следующей за ней Синюхи были изрыты окопами и блиндажами. Но полученный удар опрокинул их со всех этих подготовленных позиций. В селе Песчанки Макеев узнал, что часть копавших окопы женщин была угнана немцами на Ново-Архангельск. Два дня спустя, по дороге на Ново-Архангельск, он встретил медленное шествие каких-то едва волочившихся по проселочной грязи женщин. Все они были молоды, с измученными, потемневшими лицами и с опущенными глазами, тоска и изнеможение в которых ужаснули его. Он остановил крайнюю, совсем молоденькую девушку.
— Издалека ли идете?
— Из-под Умани, — ответило несколько женщин разом.
— Я жинку одну ищу. Може, есть кто из Елисаветовки?
— Я из Елисаветовки, — отозвалась одна из женщин. Она подошла, вглядываясь. — А вы сами кто будете?
— Нет, я не из вашего села. А жинку Варей зовут… тоненькая такая, вот как ты, — сказал он остановленной им девушке.
— Ни… не знаю такую, — сказала женщина. — Вы на Степковку идите. Там в лагере богато еще осталось дивчат… кто ноги поморозил, кто в брюшняке лежит. Нимцы постарались… оставили памятку.
Они пошли дальше, медленно, старушечьим шагом одолевая весеннюю грязь. Надо было свернуть на Степковку.
Сумрачным утром — опять со степи нанесло тучи и шел холодный дождь — Макеев добрался до Степковки. Сгоревшие дома встретили его по сторонам разбитой танками шоссейной дороги. Надписи мелом на домах и нарисованные стрелы, указывающие направление, означали, что войска ушли уже далеко вперед… «Ткаченко выехал в Ропотуху», «К Николашину от церкви направо», «Я в Городнице — Столбухин». Он читал эти родные надписи, сменившие ненавистные немецкие, два года значившиеся на всех домах, перенумерованных, как на перекличке смерти и уничтожения.
Территория бывшего немецкого лагеря была по дороге на Семидубы. Еще издали Макеев увидел деревянные сторожевые вышки, перепутанную проволоку бывшего ограждения и бараки, частично выстроенные заново, частично переделанные из служб какого-то совхоза. В овраге во всю длину лагеря была устроена свалка: конские черепа и мослаки, какое-то рванье, банки из-под консервов, несколько раздувшихся туш лошадей с объеденными собаками репицами — все это гнило и мокло под дождем. У входа в лагерь он встретил девушку с медицинской сумкой через плечо.
— Нет, здесь сейчас никого не осталось, — ответила она, даже несколько обиженная его предположением, что кто-нибудь может еще находиться здесь, — а больных перевезли в больницу.
— Помогите мне, сестрица или доктор, не знаю — кто вы… — сказал Макеев. — Я совсем отчаялся.
Ни разу за все время войны не знал он такого отчаяния.
— Ну что же, пойдемте… я провожу вас до больницы, — ответила девушка. — Как ее зовут, эту женщину?
— Варя… Варвара. А фамилия — Макеева.
Она повела его за собой.
— Тут мало кто уцелел, — сказала она, подготавливая его к худшему. — Поумирали тысячи… видите, что здесь делается: кругом падаль, зараза. Тут есть несколько братских могил, народу в них… — Она спохватилась. — Но, может быть, та, кого вы ищете, и уцелела… здесь все-таки многих освободили наши танкисты.
Выбитые окна районной больницы были забиты фанерой, и по оспинам от пуль на стенах видно было, что немцы превратили больницу и кирпичные здания вокруг в один из опорных пунктов. Макеев прошел вместе с девушкой в темный, отсыревший от нанесенной на ногах грязи нижний коридор. От тяжелого запаха дезинфекции сердце его сразу сжалось, как от предчувствия чего-то гибельного и непоправимого. Маленькая добрая старушка — вероятно, сельская фельдшерица или акушерка — сидела за столом регистрации больных. Несколько женщин с узелками, в которых принесли еду близким, — какие-то тени, без единой кровинки в лице, — дожидались на скамейке своей очереди или приемного часа.
Девушка подвела его к старушке с картотекой.
— Как фамилия? — спросила та, поглядев поверх очков добрыми глазами. Она долго перебирала листки. — Нет, — сказала она затем. — Такой больной нет.
Он потерянно смотрел на листки, заключавшие десятки сохранившихся жизней…
— Погодите, — сказала старушка, — у нас есть еще недавно прибывшие. — Она взяла стопочку с именами больных, еще не разложенную в картотеке. — Как фамилия? — вдруг переспросила она. — Макеева? Варвара Сергеевна?
— Да… — пробормотал он: он забыл отчество Вари. — Она здесь?
— Здесь. Вы кем ей приходитесь?
— Я — брат ее мужа.
Но старушка все еще держала в руках листок, не вкладывая его обратно в общую стопочку.
— Брюшной тиф у нее, — сказала она наконец. — Форма тяжелая.
— Увидеть ее можно?
— Да… отчего же. Вы подождите немного… я скажу, чтобы привели в порядок.
Он остался ждать на скамейке рядом с женщинами. Варя была здесь — все-таки он нашел ее… Но даже тогда, когда ничего не знал он о ней, все не было так безнадежно: он понял это по выражению лица старушки и по тому, как переглянулась она с приведшей его сестрой. Он сидел, опустив плечи, сложив между коленами руки. Время шло. Откуда-то со двора принесли на носилках мальчика, его скорбное личико с темными девичьими полосками бровей едва выделялось по цвету от белого тюрбана повязки. Сверху спустилась санитарка.
— Вы к Макеевой?
Он поднялся. Она подала ему несвежий белый халат — он не подошел ему по размеру, и Макеев только накинул его на плечи. Они поднялись во второй этаж. Две палаты и даже коридор во всю его длину были уставлены койками. Он остановился посреди палаты, куда его привели, оглядывая больных, и не нашел среди них Вари.
— Не вижу, — сказал он санитарке.
— Ну, как же не видите… вот она — у стены.
Теперь он увидел. Была ли это Варя? Он подошел ближе; страшная боль, почти судорога перехватила его горло. Маленькая, желтая, с обметанными губами, с подрумяненными жаром скулами, лежала она перед ним, столь изменившаяся, что он едва мог признать в ней ту, еще с девическими чертами, Варю. Только тонкие ее брови да маленькая выточенная раковина уха были прежними.
