Владимир Рыбин - Непобежденные
— А куда? — спросил Рыжи. — Орудием командовать — целая наука.
— Надо помочь, — сказал Моргунов, с удовольствием разглядывая старшину. Открытый, не бегающий, взгляд, да и щегольские усики — не последнее дело для командира. — У нас есть краткосрочные курсы. Подучится и пускай командует.
Направляясь сюда, Потушаев рассчитывал стать вскорости командиром и развернуться по-настоящему. Но оказалось, что на курсах нет начальника вещевого склада. Вот ведь как: везде интендантов хоть пруд пруди, а тут дефицит. В общем, взлетел высоко да сел в ту же лужу. В армии обратно не просто прыгнуть, и пришлось ему, курсанту Потушаеву, принять склад и утешать себя тем, что курсы — краткосрочные, что не пройдет и месяца, как позовет передовая новоиспеченных командиров.
Курсы располагались в относительно тихом месте Севастополя — возле знаменитой панорамы. А «тихо» тут было потому, что командование в целях сохранения этой исторической реликвии не разместило рядом никаких военных объектов, рассчитывая, что немцы не будут бомбить там, где нечего бомбить. Трудно сказать, что спасало пока здание панорамы, всего скорей счастливая случайность, ибо вокруг на Историческом бульваре деревья были основательно прорежены взрывами, а бронзовой фигуре Тотлебена осколком снесло голову.
Как тогда, восемь месяцев назад, Потушаев подошел к памятнику, похлопал по сапогу бронзовую фигуру матроса с лопатой, барельефно изображенного на пьедестале. И услышал разговор:
— …Неплохо устроились, выговаривал кому-то строгий голос. — Другие кровь проливают, а вы банкеты устраиваете, торты кушаете…
Выглянув из-за угла пьедестала, Потушаев увидел начальника курсов капитана Ломана всем известного коменданта города майора Старушкина.
— Банкет был по случаю выпуска. А торт женщины сообразили…
— Крем где-то раздобыли. Цветочков понаделали, — сказал Старушкин, и в голосе его было больше зависти, чем строгости.
— Не поверите, из сгущенного молока и… губной помады. И надпись наверху: «Привет молодым командирам»…
— Парад опять же на первое мая. Красиво, конечно, но ведь никто не устраивал парадов, только ваши курсы.
— Как ведь мы единственная севастопольская «академия».
— Ага, а как караульную службу по городу нести, так вас нету…
Потушаев тихо рассмеялся, поняв, наконец, чего это комендант цепляется. Попятился, чтобы не попасться на глаза начальству, и пошел по аллее к зданию панорамы, раздумывая над словами командира. Банкеты да парады в такой обстановке — не баловство, а, может быть, как раз то, что необходимо, чтобы люди не забывали оглядываться на мирное прошлое, не переставали наливаться ненавистью к захватчикам. Вот и панорама, эта удивительная картина, рассказывающая о героизме, свершаемом тут солдатами и матросами без малого девяносто лет назад, тоже воспринимается людьми, как праздник, как частица того величественного, что защищают они сейчас. Бойцы приходят, смотрят, слушают экскурсовода и наполняются новой готовностью драться. Нет, и он тоже, как и начальник курсов, не считал лишними парады, экскурсии, банкеты по случаю выпусков. Жизнь — дорогая штука. Но лично он не поставил бы свою жизнь выше реликвий и традиций, в которых виделось ему воплощение самой души народа.
По дорожке, усыпанной бело-желтой щебенкой инкерманского камня, Потушаев обошел здание панорамы, заметил новые следы осколков. С северной стороны были сбиты пилоны, зияла глубокая свежая ниша от прямого попадания снаряда. Похоже было, что фашисты поняли: панорама поважней иного военного объекта. Снять бы, спасти бесценную картину. Но не ему решать вопрос. Да и как это сделать? Гигантское полотно толщиной в два пальца, высотой четырнадцать метров и длиной 115 не свернешь, не уложишь. Еще зимой приезжали комиссии и сделали вывод: снять нельзя.
С высоты холма, от панорамы, далеко видно. За глубокой балкой — обширные всхолмленные пространства. Оттуда, от горизонта, доносился непрекращающийся гул боя. Из-за Северной бухты били немецкие орудия, снаряды вздымали тучи пыли в руинах города. На синей поверхности Южной бухты вскидывались белые столбы: где-то там, в кручах берега, находился флагманский командный пункт, и немцы, сидевшие теперь на Северной стороне, нащупывали вход в него.
Два снаряда один за другим ухнули неподалеку, и Потушаев поспешил спуститься в ров возле бывшей батареи Костомарова, той самой, на которой бывал когда-то Лев Толстой. На валу, прислонившись к корабельной пушке времен той обороны, сидел у телефона дневальный. В кубриках, оборудованных в старых штольнях и пороховых погребах, было тихо. В одном из них шли занятия по топографии: курсанты ломали свои умные головы над макетом с песком, изображающим район Мекензиевых гор, который был уже под немцем. Это кабинетное мудрствование казалось привыкшему к фронтовой обстановке старшине Потушаеву совершенно бессмысленным делом.
Он направился к своей каптерке, громко именуемой складом, и вдруг услышал грохот близких разрывов. Рвались бомбы, а не снаряды, — это ему, фронтовику, не трудно было понять. Переждав минуту, — не рванет ли еще, — он выскочил наверх и сразу увидел пятерку «юнкерсов», идущих на второй заход. И еще увидел рыжий дым над зданием панорамы, какой всегда бывает в начале пожара. «Юнкерсы» шли так, что не оставалось сомнений: именно панорама их цель, и ничто другое.
— Панорама горит! — истошно закричал сзади дневальный.
Когда отгремела очередная партия взрывов, Потушаев бросился к панораме. Сзади слышались крики и топот ног. Но всех остановил громкий, срывающийся на фальцет, голос начальника:
— Построиться!
В первый миг это показалось странным — строиться, когда надо тушить. Но тут же старшина сообразил: толпой тушить — только мешать друг другу. Сам он не стал дожидаться, когда начальник распределит обязанности, пробежав узкими коридорами, взлетел на срединный помост, задохнулся на мгновение, вновь испытав необычное ощущение близости к великому, какое всегда охватывало его при посещении панорамы. В большую дыру в куполе лился солнечный свет, неестественно багровый, колеблющийся в дыму. Горел каркас панорамы, полотно над изображением английских редутов лизали языки пламени. И показалось: ожила картина, дым сражения отделился от полотна, а пожары, нарисованные пожары, вдруг стали настоящими.
По помосту застучали сапога: в здание вбегали курсанты с противопожарными крюками и топорами.
— Не погасить! — крикнул старшина. — Снимать надо.
— Снимай! — Голос начальника курсов был незнакомый, взвинченный.
Старшина кинулся вперед, толкнулся руками о тугое полотно и с ужасом почувствовал свою беспомощность: снять огромную картину было никак невозможно. Выхватив у кого-то топор, он хотел подрезать полотно, чтобы хоть как ухватиться за него, но толстый слой окаменевшей краски не поддавался. Тогда с отчаянной решимостью он ударил топором и отшатнулся, услышав треск, почему-то заставивший вдруг подумать о никогда им не слышанном треске ломаемых костей.
Кто-то принес огнетушитель, погасил занявшееся полотно. Но оно все становилось горячим, готовым вот-вот вспыхнуть. В дыму уже не видно было противоположной стены. Откуда-то сыпались искры, и отовсюду слышались крики, треск, удары топоров.
Оторвав с помощью кого-то из курсантов большой кусок, Потушаев словно открыл дверь в топку: за полотном горели деревянные переплетения балок. Подбежали еще несколько человек, ухватились за выскальзывающие края картины, потащили к выходу. Но сразу стало ясно, что протащить такой большой кусок в дверь не удастся, и они, торопясь и задыхаясь, принялись скатывать его в длинный рулон.
Дневной свет показался Потушаеву ослепительным, а воздух обжигающим, и он зашелся в кашле. Кто-то плеснул ему в лицо холодной водой.
— У вас усы обгорели!…
И тут же истошный крик:
— Во-оздух!
Два «юнкерса» прошлись низко, бомбы рванули под обрывом, никого не задев.
Все делалось словно бы само собой: быстро выстроилась цепочка курсантов, и по этой цепи поплыли, передаваемые из рук в руки, ломкие куски картины.
Когда был вынесен последний кусок, рухнула внутрь обшивка купола, взметнув сноп искр и высокий столб огня.
Израненная, разъятая на десятки кусков, но все-таки спасенная картина, свернутая в отдельные рулоны и распластанная большими полотнищами, лежала на дне рва под акациями. Большие нарисованные матросы спокойно смотрели в небо, задымленное пожарами второй севастопольской обороны. А вокруг стояли курсанты в обгорелых бушлатах, с обожженными лицами и подпаленными волосами, смотрели на матросов, на пушки и редуты, на истерзанную взрывами землю восторженно и жалостливо, как смотрят на раненых героев, до конца выполнивших свой долг. Толпа росла, ко рву подходили все новые люди, военные и гражданские, здоровые и раненые в серых перевязях бинтов, спрашивали, что они могут сделать, чем помочь?
