Михаило Лалич - Избранное
— Эй, шевелись! — кричит женщина, сильная и бесстрашная, точь-в-точь Анджа. — Да шагай, шагай поживее, ну!
Да, да, конечно, это Анджа. На коня кричит — значит, не отобрали его еще, не зарезали, не съели… Не видно ее, но она где-то здесь, в толпе, что течет внизу.
— Ах, чтоб тебя волки сожрали, прорва голодная! — снова кричит Анджа, ей все время приходится кричать: бить-то жалко — лучше погонять криком, чем хлыстом. Голос Анджи внезапно смягчается: — Ну, бедняга, ну же, несчастье ты мое, да найдем, найдем для тебя клочок сена, дай только выбраться отсюда.
Похоже, Анджа не едет на коне: или ведет его под уздцы, или гонит перед собой — голос слышится сверху:
— Ну, ну, голодненький ты мой! Ах, срамота моя, до чего же ты обленился! Наверх, наверх, тебе говорю! Чтоб ты провалился! Ну чего стрижешь ушами? Пушки это, они далеко и нас не заметят, а если и заметят, не попадут. Пусть себе бухают!
Сначала Джина увидела копыта, а потом и самого коня. Конь вез какую-то странную поклажу: на нем сидел огромный паук под драной холстиной, с длинными ногами: одни — черные, другие — белесые. Джина разглядела забинтованную голову, потом вторую без бинтов и без шапки, склонившуюся коню на шею; ноги были какие-то разные, и по крайней мере три руки: две ухватились за гриву, а третья вцепилась в седло. «Двое, — вдруг поняла Джина и ужаснулась: — Неужто ее сыновья?! А кому же еще быть? Кто сейчас станет заботиться о ближнем, когда и о себе не в состоянии позаботиться! Конечно, это ее сыновья, по ней видно». Джина, задрожав, опустила голову, чтобы Анджа ее не заметила. «Пусть идет, — сказала она про себя, но так, словно говорила кому-то другому, — незачем к ней со своим горем лезть, а помочь нет сил…» Но тут же ее взяла досада на свою беспомощность: «Если и погибнем, нечего малодушничать! Каждую минуту люди гибнут, горе общее, и Анджа это знает…»
Джина задержалась, вздохнула, собралась с силами, чтобы крикнуть, а когда услышала свой голос, ей показалось, что кричит она слишком громко:
— Эй, тетка Анджа, тяжело раненные твои?
Анджа оглянулась, поискала взглядом, кто ее звал, и не нашла.
— Кто меня зовет? Или послышалось?
— Это я, тетка Анджа, неужели не узнаешь?
Анджа увидела Джину и, с трудом узнав, улыбнулась.
— Ах, это ты, Джинка! Жива-здорова!
— Да, жива еле-еле, а здоровья нету…
— Есть, есть, будет и здоровье и веселье! Раз идешь, значит, все будет!
— Раны-то тяжелые? — снова спросила Джина.
— Тяжелые! Раненому тяжко и в мягкой постели, в госпитале, где тебе и инструменты и лекарства всякие боль смягчают. Мучается раненый, моя Джинка, и когда все стараются облегчить страдания; когда врачи и санитары целый день суетятся вокруг него с бинтами да перевязками, чтоб было сухо да чисто, а я Мировича в грязной канаве подняла — и попробовал пойти было сам, да по дороге силы оставили…
— Это тот Мирович, что из Уганя?.. Он родня тебе?
— Сосед — самая ближняя родня. И он моих посреди дороги не бросил бы.
— А я подумала, это твой сын: сейчас каждый только о своем и печется!
— О сынах ничего не знаю, не легче им, чем другим, да и не должно быть легче!
— А второй кто? Что-то я не знаю его. И он из Уганя?
— И я не знаю. Сдается, далматинец.
— Почему думаешь?
— Помнится, вроде бы далматинцы просили прихватить его вместе с Мировичем. За рекой, внизу это было, сами измученные… Посадили его на коня и исчезли. Да что там, у них есть дела поважнее. А с этим и я справлюсь! Ну, счастливо! Эй, живее!.. Только бы эта злосчастная кляча перенесла их через перевал, а там полегче будет.
— И ты, дорогая тетка Анджа, думаешь, это последний перевал?
— Какой-нибудь наверняка будет последним — этот или другой.
— И думаешь, будет легче?
— Должно быть, а как же! Когда-нибудь ведь должно стать легче!
— Если этот не последний, до другого я не дойду.
— Последний, говорю же тебе. Пойдем со мной!
— Не могу, тетка Анджа, ты слишком быстро идешь.
— И нужно быстро, моя Джинка, нужно… Давай руку и пойдем.
— Нет, не надо! У тебя не десять рук, чтобы всем помогать.
В надежде, что потом догонит Анджу — только с силами соберется, — Джина остановилась передохнуть. Дождь кончился. Вроде бы совсем, ни капли не падало. Но стоило кому-то упомянуть об этом, как на людей обрушился косой ливень — точно в наказание за легковерие. «Нужно всегда лукавить, — подумала Джина. — Если понадеешься на что-нибудь, молчи, не говори другому. Но кому другому?» — спросила она себя и не нашла ответа. Тучи не расходятся, висят вниз головой. Плечами уперлись в леса, головы к потокам нагнули, морды в долины опустили — вынюхивают людей, дышат им в затылки.
— Хорошо, что тучи низко, — до Джины доносятся голоса проходящих мимо людей.
— Самолетов будет меньше, а то и вовсе не прилетят.
— Черта с два! И вчера тучи были низко, а они весь лес прочесали. Как знать! Ничего не известно.
— И им нехота в такую погоду лететь. Если и прилетят, целиться не смогут. И то дело.
Однако немцы норовят возместить отсутствие самолетов пушками: стреляют и с холма, что за рекой, и из-за зеленых укрытий, и из расщелин в скалах, но торопятся и бьют впустую. Иногда разворотят дорогу, обрушат на людей земляной шквал, а колонна обогнет воронку и снова течет себе, словно река, — проклятая, одержимая река, повернувшая вспять, в гору.
Кто-то толкнул Джину. Она поскользнулась и рассерженно сказала:
— Эй, товарищ, что же ты? Почему не смотришь?
— Сама, милая, смотри! Хочешь, чтобы я за тобой смотрел? Тогда подойди — я тебя подниму.
— Эх ты! Видно, не знаешь ты, что такое товарищество, — сказала Джина.
— Товарищество вместе с хлебом сгинуло, — вмешался в разговор другой.
— Товарищ, дай и мне хлеба, — послышался голодный детский голосок.
— И доброты человеческой нет больше, — добавил говоривший и исчез за поворотом.
— Где черный дяденька, что хлеб раздавал? — спрашивал мальчик. — Он мне не дал.
— Доброта не пропала, — сказала Джина. — Так только кажется, потому что тяжело. Не пропала она и не может пропасть. Вот взять хоть Анджу, нашу Анджу, разве в ней доброта когда-нибудь может иссякнуть… Старая Анджа Тока, помнишь?
— То было раньше, а прошлым не проживешь.
— Анджа — не прошлое. Она здесь, сейчас только вперед прошла.
— Проходи и ты! Проходи или посторонись, видишь — едва ноги волочу.
Люди тащатся, толкают друг друга, опираются на винтовки, хромают, у многих подгибаются колени. Оступясь и падая, они отстают, а то вместо попа читают молитву над умершими и изнемогшими или тут же засыпают, пусть на одно мгновение. Почерневшие от голода, от трав, что выворачивают нутро, хмурые, подавленные, они тащатся друг за другом, согнувшись под дождем, усталые, в перегоревшей рваной одежде, и в душе у них тоже все перегорело от потерь и надежд. Идут по два, по три в ряд, и представляется им, что здесь с ними их далекие друзья: они идут в обнимку, как последний раз перед расставанием выходили из казармы или гимназии, и каждый говорит свое, воображая, что кто-то его слушает. Иные, выбравшись из объятий, вдруг обнаруживают, что не знакомы ни с одним из своих спутников, и, спотыкаясь, рассказывают, как жарили дома печенку, когда кололи свиней. А то встанут на повороте, приложат к виску палец и давай припоминать: где они, что с ними, почему судьба свела их с этими людьми, что им надо на этом перевале, исклеванном пушечными снарядами. Бредут точно лунатики, одни отстают, другие выходят из колонны, чтобы обманом, шуткой или лаской заставить ослабевших подняться и шагать дальше или хотя бы укрыться в ближайшем леске прежде, чем появятся самолеты. Вот оно, товарищество, только уже обессиленное — взмахнет ранеными крыльями, но не взлетает, а лишь уткнется в придорожную лужу…
— Сильная была кобылка… товарищество это… — ворчит кто-то.
Джина оборачивается посмотреть, кто это сказал, чтобы потом допечь за брюзжанье. Но напрасно: тот сморозил и ушел. И никто не знает, кто он и куда скрылся, а может, его нарочно послали сюда, чтобы людей баламутить.
— Держалась кобылка, да устала, — подхватывает другой. А Джине кажется, что это первый изменил голос.
— Не может дальше тянуть… И себя-то ноги не держат, — добавляет третий.
Слова последнего вывели Джину из себя. Она открыла рот, собираясь спросить, кому он подпевает, но поняла, что опоздала, на долю секунды опоздала — другая женщина уже напустилась на брюзгу:
— Что это ты, товарищ, если ты и вправду товарищ, с чужого голоса поешь; подумал бы прежде, чем болтать. Куда бы это нас привели такие разговорчики?
— О чем тут думать? Меня вот сюда привели.
— Подумаешь, «привели»! Привели туда, куда привели…
— Нет больше товарищества, было, да сплыло…
