Бела Иллеш - Обретение Родины
В полночь автоколонна редакции «Венгерской газеты» остановилась перед угрюмым темным зданием дебреценской комендатуры.
6. «Ее сиятельство»
— Добрый вечер!
— Во веки веков, аминь.
Для редакции «Венгерской газеты» и возвратившихся вместе с ней из плена на родину гонведов городская комендатура отвела целый дом, стоявший незаселенным со времени освобождения Дебрецена. Это было очень узкое, в несколько этажей здание из бутового камня, где на каждом этаже на улицу выходило лишь по три окна.
В течение многих лет здание служило интернатом для воспитанниц известной дебреценской педагогической коллегии. В начале октября 1944 года воспитанницы были распущены по домам, интернат при коллегии закрыт, и с тех пор в доме проживал один привратник, маленький, тщедушный человечек лет за шестьдесят, даже в комнате никогда не снимавший наглухо застегнутой зимней шинели из грубого темно-коричневого, явно предназначенного для монашеских одеяний сукна.
Ни на стук, ни на зов прибывших привратник не откликался. Лишь после того, как охрана «Венгерской газеты» забарабанила ружейными прикладами в огромные дубовые ворота, для пущей крепости обтянутые обручным железом, верный страж дома почел за благо повиноваться. На дружелюбное приветствие Балинта он ответил какой-то молитвой.
Свет, ударивший в него из четырех-пяти электрических фонариков, не привел привратника ни в малейшее замешательство. Он принялся быстро, почти скороговоркой сыпать словами, заявляя, что дом этот — собственность коллегии и впустить кого бы то ни было в интернат он может только при условии, если на руках явившихся имеется разрешение директрисы, добиться чего, между прочим, не так легко, потому что госпожа директриса соблаговолила покинуть Дебрецен еще в середине октября и с той поры не подает о себе никаких вестей.
В своем затянувшемся монологе человечек в темно-коричневой шинелишке раз пять склонял имя госпожи директрисы, причем с каждым его упоминанием отвешивал глубокий поклон.
У маленького старичка было какое-то птичье, изборожденное тысячами морщин личико, крохотные, как бисеринки, глаза, крючковатый красный нос и непомерно, не по росту длинные руки. В левой он держал похожий на шахтерскую лампу фонарь, от которого не исходило ни искры света, так как в нем не было ни свечи, ни фитиля. Тем не менее привратник то и дело поднимал кверху эту свою необыкновенную лампу, будто желая осветить того, с кем говорит.
— Ну ладно, старина! — прервал его наконец Балинт, сам удивляясь долготерпению, с каким, стоя столько времени на холоде, выслушивал пространные объяснения этого лешего в коричневой дерюге. — Раз такие дела, зажгите первым долгом свет и покажите нам помещение. Электричество у вас в порядке?
— Это-то в порядке, кому оно нужно!
— Хорошо, старик, хорошо.
В доме царила лютая стужа. От каменных, метровой толщины белых стен так и тянуло леденящим холодом. Кроме того, стены испускали какой-то особый, неведомый дух, не похожий ни на смрад войны, ни на привычные запахи мирного очага.
Комнат в этом холодном доме было много. В каждой стояло по две узкие койки, с простынями и подушками, но без одеял.
— Не беда. Обойдемся шинелями.
Все комнаты оказались одинаковой величины, по десять-двенадцать квадратных метров, с одним узким окном, зарешеченным частыми прутьями.
На втором этаже Володя обнаружил большой зал, уставленный серыми школьными партами. Анна Моцар быстро распределила комнаты, поместив по два человека в каждую, после чего, уже в половине третьего ночи, приготовила в зале ужин. Всем досталось по двести граммов сала с головкой лука и по полбуханки солдатского хлеба.
— Ешьте!
Запах лука несколько заглушил исходившее от каменных стен зловоние, но не надолго. Вскоре еще ощутимее стал чувствоваться специфический для этого здания смрад. Новые жильцы так и не сумели определить, что это — затхлость или запах мышиного помета.
— А черт с ним! Не будем обращать внимания! Куда хуже здесь этот адский холод.
— Ужасно мерзну, — стуча зубами, проговорила Анна.
— Сию минуту затопим. Позовите-ка сюда старика! — приказал двум гонведам Балинт.
— Итак, старина, — встретил он привратника в коричневой длинной шинели, — вашими молитвами мы кое-как разместились. Может быть, вы голодны? Так покушайте вместе с нами. Зачем же так протестовать! Я позвал вас вовсе не с намерением обидеть. В общем, ладно! Все в порядке! Здесь не хватает только одного — тепла. Необходимо протопить, старина!
— Никак не можно, господин генерал. И печи из рук вон плохи, и ни дров, ни угля.
— Ай-яй-яй! Ни кусочка угля?
— Ни кусочка. Все забрали русские солдаты.
— Даже уголь? — удивился Балинт.
— И дрова тоже, — с глубоким вздохом ответил старик.
— Гм…
Балинт остановил взгляд на Анне. Покончив со своими делами, она сидела, склонив голову на руки, на краешке скамьи и вся дрожала.
— Где пусто, там ничего не сумеет взять и сам господь бог! — сказал майор. — Но хотя бы одну комнату надо протопить обязательно. Раз нет ничего другого, расколем несколько скамеек. Их тут больше чем достаточно! Итак, старик, давайте протопим одну комнату! — повторил Балинт и указал рукой в сторону Анны. — Вот для ее сиятельства.
Шутка Балинта возымела неожиданное действие. Не успел он наградить Анну титулом «сиятельства», как поведение маленького привратника чудесным образом переменилось. Его изрезанное множеством морщинок лицо озарила счастливая, прямо-таки неземная улыбка, из груди вырвался вздох облегчения, выражение крохотных глазок сразу стало иным. Человечек подобострастно, с благоговением поклонился измученной, усталой, сонной и продрогшей Анне, прижал к сердцу правую ладонь и торжественно заявил:
— Все, что у нас есть, отдадим ее сиятельству. Если двое-трое из господ будут так любезны и спустятся со мной в подвал…
— Господа окажут вам эту любезность! — поспешил ответить Балинт.
Четверо гонведов принесли огромные корзины, наполненные блестящим антрацитом. Он был запрятан в тайнике под пустым подвальным помещением здания. Там хранились не только тонны угля и дров, но и множество ящиков с бутылями итальянского вина, с пиленым сахаром, а также мешки белой муки, риса и большие бидоны, наполненные топленым салом. Немало нашлось тут и огромных, похожих на мельничные жернова кругов швейцарского сыра. А несколькими неделями позже, уже после переезда «Венгерской газеты», поселившаяся здесь группа партизан открыла, что под вторым подвалом существует еще и третий, тоже тщательно замаскированный тайник. Во всех этих тайниках спасавшиеся вместе с немцами бегством дебреценские господа укрыли все те ценности, которые не рискнули захватить с собой в Германию.
К половине четвертого утра все печи в доме раскалились докрасна, так что к ним нельзя было подойти. Но уже чуть поодаль мороз пробирал до костей, толстые ледяные стены поглощали живительное тепло маленьких печурок. Сотрудники редакции попеременно то обливались потом, то дрожали в ознобе.
И все-таки ложиться спать никому не хотелось. Только в половине пятого, уже в порядке приказа, Балинту удалось загнать всех в постель. Бодрствовали лишь одни часовые.
Лысый майор проснулся, когда в решетчатые окна пробивался дневной свет. Он лежал с закрытыми глазами, стараясь еще хоть немножко продлить сон. В комнате, которую Балинт делил с Володей, кто-то вел вполголоса разговор.
Одним из собеседников был Володя. Но и голос другого показался Балинту знакомым, только он никак не мог припомнить, откуда его знает. Он намеренно не открывал глаз, пытаясь отгадать, кто же это такой.
— После войны я демобилизуюсь, — говорил Володя. — И займусь историей. Точнее, мечтаю написать книгу о том, какую роль играла в настоящей войне Венгрия, какое влияние эта война имела и будет иметь на судьбы венгерского народа. Задача трудная. Мне она будет особенно нелегка. Боюсь, работе сильно помешает то обстоятельство, что многое, о чем предстоит написать, мне довелось не только увидеть собственными глазами, но и пережить лично.
— Брось шутить, Володя! Это совсем не усложнит, а, как раз напротив, облегчит твою работу.
— Ошибаешься, Мики! Если бы я собирался писать роман, там личные впечатления до какой-то степени в помощь. Но для исторического исследования они только помеха. Множество личных впечатлений влияет в том смысле, что, сколько ни старайся оставаться правдивым и объективным, все равно наиболее интересными и важными будут казаться именно те события, к которым ты сам имел хоть малейшее отношение. Вот тебе пример. Много месяцев я прослужил в войсках 4-го Украинского фронта, а Венгрию в основном освобождали 2-й и 3-й Украинский. Хотя к ее освобождению и 4-й Украинский имеет, конечно, некоторое отношение. Рисуя мысленно план будущей книги, я, вполне точно зная, что с этой стороны 4-й Украинский играл лишь второстепенную роль, невольно отвожу ему в моем будущем труде одно из главных, если не главное место.
