Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое
— Ваше превосходительство… какое преступное упущение… Батареи включили в шесть часов сорок две минуты, а с шести двадцати трех до шести тридцати семи «Гебен» маневрировал на заграждении. Наблюдатели отметили ряд замыканий на трех магистралях… Карта курса противника…
Адмирал выпрямился еще больше. Кажется, было произнесено слово «преступление»? Кто смеет судить поступки водителя флота?
— Господин капитан, — сказал адмирал, повышая голос, — я прошу вас помнить, что за действия свои в качестве командующего флотом я отвечаю только государю. Я не давал вам права вмешиваться в мои оперативные распоряжения.
— Виноват, ваше превосходительство… я и не думал, — сразу осел начальник охраны рейдов и уже простым огорченным человеческим голосом сказал: — Но какая досада, ваше превосходительство. Ведь могли пустить на дно, как миленького.
Адмирал Эбергард пожал плечами. Первое нападение было отбито, оставалось только окончательно подавить вспышку подчиненного, ввести его в норму.
— Конечно, досадно. Но нельзя же было подвергать опасности «Прута»!
О том, что «Прут», попав под орудия немецкого крейсера, тонул в этот момент к югу от Фиолента, открыв кингстоны, командующий еще не знал.
— Так точно, ваше превосходительство, — ответил начальник охраны рейдов.
Адмирал внутренне улыбнулся. Этот ответ свидетельствовал, что взбудораженный мозг подчиненного пришел в должный порядок. Но оставалась еще одна опасность, и адмирал почувствовал неприятный холодок, проползший по спине.
— О действиях минных станций подайте подробный рапорт со сводкой всех донесений, — адмирал на мгновение запнулся, — к рапорту приложите карту маневрирования «Гебена» на магистралях. Сделайте это срочно. Можете идти.
— Есть, ваше превосходительство.
Начальник охраны рейдов поклонился. Адмирал проследил за ним глазами, пока спина в кителе не скрылась за дверью, и, облегченно вздохнув, нажал кнопку звонка. Отпустил палец и с ненавистью посмотрел на кнопку. Она напомнила ему о минной станции, о жалком офицеришке, который мог вырвать у флота лавры.
— Капитана Кетлинского! — крикнул адмирал просунувшемуся в дверь Рябинину.
Флаг-капитан немедленно явился.
— Что вы ходите с видом факельщика на похоронах? — грубо спросил Эбергард, заметив уныние на лице флаг-капитана.
— Ваше превосходительство… «Прут» пошел ко дну. Под огнем противника открыл кингстоны… Какая доблесть, ваше…
— Убирайтесь к… — резко выругался адмирал, поворачиваясь спиной к обомлевшему флаг-капитану.
Из темного угла салона, с коричневых, под кожу, обоев, наплывали на командующего черные призраки следствия, суда, лишения командования, не смываемого на всю жизнь позора. Он вздрогнул, повернулся и, подойдя вплотную к Кетлинскому, неожиданно сильно сдавил плечо флаг-капитана.
— Могу я на вас положиться, мой друг?
Флаг-капитан с удивлением услыхал ласковые ноты в сухом голосе командующего.
— Вы можете располагать мной, ваше превосходительство, — ответил он.
Адмирал оглянулся и понизил голос.
— От начальника охраны рейдов поступит рапорт. При нем будет приложена карта маневрирования «Гебена» по минному полю. Вы знаете, эта карта имеется в единственном экземпляре по условиям чрезвычайной секретной минной обороны… Возможно, придется произвести расследование сегодняшних событий, — еще тише сказал командующий, — поэтому карту нужно особо беречь. Она останется у вас, на вашу ответственность. Я надеюсь… Вы поняли?
— Понял, ваше превосходительство, — ответил флаг-капитан, отводя взгляд. — Будет исполнено, ваше превосходительство[35].
* * *В разгар работы по исправлению разбитых осколком кильблоков вельбота боцмана Ищенко вызвали к старшему офицеру.
— Черта я ему сдался, — ругнулся Ищенко, озлобившись, что его отрывают от спешного боцманского дела. — Спокою нет… Вы, ребята, просвежитесь малость, пока я обернусь.
Предложение отдохнуть было сделано не от доброты души. Ревнивый к работе, истовый служака Ищенко не хотел, чтобы работа продолжалась в его отсутствие без хозяйственного глаза. Еще чего-нибудь наворотят, косорукие!
Но матросы отдыху обрадовались. Ищенко гнал как на пожаре. Передохнуть несколько минут и полясничать было приятно.
Расселись тут же на рострах, под вельботом, подставляя вспотевшие спины приятно освежающему ветерку.
На рейде кипела суетня, взад и вперед носились катера и шлюпки — в одиннадцать часов командующий поднял сигнал: «Приготовиться к походу в полночь», и на всех кораблях торопились свезти на берег последние приветы родным и знакомым, а с берега на корабли такие же обратные приветы и недополученные боевые и съестные припасы.
Ковыряя коричневым железным ногтем распушенный конец троса, Перебийнос долго глядел на комариное мельтешение катеров по рейду. Под черными усами его ползала полная яда усмешечка.
— Бачь, — сказал он, поглядывая искоса на мостик, где виднелась фигура мичмана Алябьева. — Бачь, як забигали. Неначе, як клопы у хати, колы жинка кипятком плесне.
— Забегаешь, ежели полную мотню наклали, — отозвался рябоватый и угрюмый марсовый Смоляков. — Небось самому Эбергарду вестовые сейчас штаны стирают.
— А ему чего? — повел плечом Кострецов. — Он немец, за немца и держит.
— Тише ты, оболдуй! Одного суда мало, второго захотел? — предостерегающе сказал маленький Жуков.
Кострецов пренебрежительно скривился.
— Кто в море не бывал, тот суда не видал. Что мне суд? — в тоне Кострецова прозвучало ухарское наплевательство отпетого. — Плевал я на суд.
Но, однако, тоже взглянул на мостик и значительно понизил голос.
— Я так полагаю, братцы, что нонешнее дело, видать, заранее подстроено. Вильгельм — это не кот чихнул, хитрая стерва. Он тебе кого хочешь обойдет и пальцы откусит. За его немцы горой стоят, а у нас, куда ни обернись, всюду немцев насажено. Оттого нас и бьют повсюду за милую душу. Сами глядите: под Дубининым (так переделал для себя Кострецов Гумбинен) два корпуса народу навалили, сказывают — девяносто тысяч одних пленных германец забрал. А какие войска были?
— Какие войска… Пехота-матушка, дерьмо серое, — вставил Смоляков. Зараза флотского презрения к армии отрыгнулась в этом безапелляционном замечании.
— Сам ты… серое, — огрызнулся Кострецов. — Это тебе небось не армейские замухрыги — гвардия. У меня брат в семеновцах служит, рассказывал: что ни парень — косая сажень. На коклетах откормлены, против их германец, что жаба против вола. А как их расщелкали?
— Германец машиной дерется. У него пулеметов гибель, — хмуро вставил Жуков.
— Машина машиной, — нравоучительно прервал Кострецов, — а измена свое берет. Кто ими командовал? Господин генерал Рененкампф.
— Брешешь, кум, — вдруг озлился Перебийнос, — а про генерала Самсонова чул? Хиба Самсонов немец?
— А ты слушай. Где генерал Самсонов? Нет его — убили. А храбрый командир был. Он немцев и бил все время. И, значит, выходило, что уже Вильгельму под задницей жарко становилось. Вот он и подослал к Рененкампфу своих людишек: дескать, ваше превосходительство, мы из последних сил на русских вдарим, а коли генерал Самсонов от вас помощи запросит, так вы не давайте, и за то вам мильон заплатим. Вот так оно и вышло.
Жуков засмеялся.
— Враки все это, — сказал он, блеснув зубами и улыбкой. — Генерал генерала не продаст. Одним миром мазаны. А окромя того, каким это манером твой Вильгельм людей до Рененкампфа послал?
— Через царицу, — шепотом, пригнувшись к плечу Жукова, бросил Кострецов. — Царица главная немка и есть. От ней вся пакость.
Слова были страшные. Матросы притихли.
— Вот так и у нас, — после молчания вновь заговорил Кострецов. — Невесть что в одну ночь немец наделал. И в Одессе, и в Феодосии, и в Новороссийске. И тут тоже. А много у его флота здесь? Один крейсер. У турок только корыта старые. Так вот и продают нашу кровь колбасникам. Немец немцу руку дает на полный сговор.
— Мичмана жалко, — вдруг вставил молчавший до сих пор Савкин. — Ни за что сгиб мальчишка.
Опять молодо и дерзко блеснули зубы Жукова.
— Нашел чего жалеть, сачок. Их не убудет. Нового сделают. Одна сволочь!
— Ну, это ты напрасно, — Кострецов с упреком взглянул на Жукова. — Надо тоже в людях разбираться. Одно дело командира или там ревизора бы хлопнули, — все равно что гадюку раздавили. А этот тихий был, не озверел еще. Мальчонка — пел все. Матери-то горе. Материнское сердце у всех одинаково.
Все невольно посмотрели на мостик, туда, где утром шальной осколок оборвал мальчишью жизнь мичмана Горловского, и у всех прошла одна мысль о матерях, тоскующих дома.
