Виталий Мелентьев - Варшавка
Кривоножко даже встряхнул головой, отводя наваждение. Все противоречило его представлению о командирах батальонов: и образование, и стиль поведения, и даже внешний вид. Пришел новый человек, такой, которого он не ждал и ждать не мог.
Кривоножко опять встряхнулся и поерзал — появилось ощущение подвоха: играет старший лейтенант, ждет, когда Кривоножко попадет впросак.
Басин почувствовал, а может, и понял состояние своего заместителя по политической части. Лоб наморщился, и шрамик стал виднее.
— Ну что ж, Павел Ефимович, докладывай о политико-моральном состоянии вверенного нам батальона. Кривоножко отметил: первое обращение на «ты» не обмолвка. Что это значит? Стремление сразу установить добрые, равные отношения или, наоборот, подчеркивание их неравенства? Для Кривоножко всегда — и в учительской среде и на политработе — все эти мелочи, переливы человеческих отношений имели огромное значение. И он решил сдерживаться.
Говорил он коротко, ясно, и получалось, что батальон в целом крепкий, хорошо сколоченный, ЧП — чрезвычайных происшествий — не бывало давненько, хотя, конечно, есть и недоработки: недостаточная идейная закалка молодых, и по возрасту и по боевому опыту, командиров, трудность ведении партполитработы: неудачные бои на юге… Люди нервничают. Приходится крутиться — не столько разъяснять, потому как что ж разъяснять в таком цейтноте? — сколько придерживать и сглаживать.
Басни слушал не перебивая, изредка делая пометки в своей толстой тетради, с интересом вглядываясь в замполита. И это вглядывание тоже не нравилось Павлу Ефимовичу: в прежние времена прежние начальники сразу, не таясь, выносили решение — правильно говоришь или неправильно. Можно было быстро поправиться, уловить, чего хочет начальник. А этот молчит и пишет.
— Значит, ЧП не было… — Басин навалился грудью на стол и сцепил кисти. — А как вы рассматриваете случай с пленным?
Вот… Вот и начинается? Вон он когда берет за глотку. Кривоножко выпрямился. В эту минуту он больше всего ненавидел этого самого пленного — ведь как бы все хорошо получилось, если бы не этот дурак. Павел Ефимович даже пожалел, что его не убили в суматохе на ничейке, но не то что осудил или отогнал эту поганую мысль, а заглушил ее.
Ответил с достоинством:
— Наши ведь тоже взяли пленного. И не одного. Правда, раненых, но тем не менее…
— И тем не менее наш тоже оказался в плену. Кстати, кто он?
— Кислов, Иван Андреевич, колхозник. Женат, трое детей. Чудинов говорит, что дисциплинирован и сознателен. Но… есть сведения, что последнее время вел себя очень нервно: осуждал наше бездействие на этом участке, возмущался положением под Сталинградом…
— Откуда он родом?
— Пензенский.
— Совсем неподалеку от Сталинграда… А там — трое детей. Возраст?
— Год рождения четырнадцатый. Беспартийный.
— Быстро он детей наделал… Ну и как же он попал в траншеи? Дежурный?
— В том-то и дело — оживился Кривоножко: в бесстрастно-иронических вопросах и замечаниях комбата ему почудилось понимание. — Он не должен был быть в траншеях.
Рота отдыхала. А он попросился у командира отделения сходить в траншей — говорит, что забыл в нише противогаз, а в нем — книги. Басин с интересом посмотрел на ожившего Кривоножко и едва заметно усмехнулся — шрамик над переносицей побелел.
— За книжками, выходит, побежал… Ну а потом что?
— Командир отделения говорит, что когда начался артналет, он видел, как Кислов, вместо того чтобы пробиваться к своим, к землянкам, повернулся и побежал к передовой.
Зачем, спрашивается? Выходит, в плен побежал? Если так — таких расстреливать и то мало!
Кривоножко не хотел выговаривать этого слова — «расстреливать». Оно вырвалось само по себе, потому что приглушенно уже жило в нем. И еще, наверное, потому, что ему очень хотелось быть железным, бескомпромиссным человеком. Хотелось сразу поставить себя. а тут подворачивался случай…
Но Басину это, кажется, не понравилось. Его лицо неуловимо изменилось — стало строгим, даже суровым, а шрамик над переносицей желтовато-белым и мягко блестящим, как пчелиный воск после липового взятка.
— Подождите с расстрелами, товарищ замполит… Не спешите. Человек побежал не к землянкам, где можно было спрятаться, если… если пройдешь сквозь огонь, а к передовой, где огня еще не было, но где, возможно, следовало вступить в бой. Может, даже одному. Ведь, кроме наблюдателен и дежурных, в траншеях никого не было?
— Вот именно! — ожесточаясь, ощерился Павел Ефимович. — Нормальный человек прежде всего прибьется к своим. Гуртом легче бить. А этот? Подальше от своих? Не-ет, товарищ старшин лейтенант, вы не защищайте…
— Я не защищаю. Я выясняю. Ведь решение выносить мне.
Впервые они встретились взглядами, и Кривоножко наконец увидел его глаза. Светлокарие, небольшие и вострые. Они не понравились Павлу Ефимовичу — в них не было сомнений и колебаний.
«Сразу подчеркнул: „Я буду решать“. А я, выходит, только при нем…» Но странно, уже привычное это самобичевание не принесло привычной же горькой радости — вот до чего меня довели. Наоборот, сам того не ожидая, Кривоножко ощутил облегчение: хоть и не слишком хорошо, а все — ясность. От Лысова он такого бы не потерпел, а вот от Басина… Что ж… Он не кадровый, отучившийся полгода на курсах младших лейтенантов. Он — инженер. Высшее образование. Да и с курсов — высших — только что… Ведь учили же их там кое-чему…
И как только пришла эта успокаивающая мысль, облегчение усилилось, и взгляд Басина не показался ему неприятным. Обыкновенный волевой командир…
Пет, теперь, кажется, Басни начинал не то что нравиться, но Кривоножко примирялся и с ним, и со своим новым положением и уже инстинктивно искал оправдания всему, что произошло и с ним и с другими…
— Так вы считаете?.. — начал было уже осторожней и мягче Кривоножко, но комбат, не повышая голоса, перебил:
— Пока что я ничего не считаю. Расследуют, не волнуйтесь. А нам с вами нужно иметь полную и точную картину происшествия. А вот чрезвычайное оно или нет — покажет дело. — Кривоножко отметил, что комбат твердо перешел на «вы», и принял это за признание его, замполитовских, качеств. Потому он и согласно покивал, Да, учили их там, учили… Но почему, почему он не спрашивает о Жилине и обо всех снайперах? Ведь с них все началось. С них!
Значит, все сам решил, припоминая все, что рассказал ему адъютант старший, понял Кривоножко.
Понял и, по привычке угадывать и упреждать мысли начальства, протянул, не столько утверждая, сколько как бы советуясь и заполняя паузу:
— Как вам связной?
— О Жилине пока говорить нечего, — отрезал Басин. — Покажет расследование.
Кажется, Жилин ему не понравился. Это — хорошо… Связной, конечно, нужен иной — услужливей, заботливей.
Почувствовав неожиданное облегчение, Кривоножко спросил о том, что его мучило больше всего, не давая возможности окончательно примириться и с новым начальством и со своим новым положением.
— А вы, простите, большевик?
— Я? — удивился Басни. — Да. Большевик. В институте был комсоргом курса, на заводе — парторгом цеха. Потом начальником цеха. — И, словно поняв все мучения своего замполита, чуть-чуть улыбнулся, и от этого напряженное лицо Кривоножко тоже разгладилось. — И вот вспоминая то время, мне и хочется с вами посоветоваться. Дело в том, что политикой партия стала война. Значит, нужна военная пропаганда, военная политика, или, говоря довоенным языком, производственная пропаганда. Так вот я здесь, — он придвинул к замполиту несколько газетных вырезок, торчащих из потрепанного журнала, — подобрал нужный материал. Кстати, в будущем делайте это сами. Это все о кочующих огневых точках. — И, перехватив недоуменный взгляд замполита, пояснил:
— Есть, представьте себе, и такие. Они больше всего подходят для наших условий и позволят полнее выполнить приказ об активизации боевой деятельности. Прочтите, проведите совещание с агитаторами и активом по этому вопросу, а на будущей неделе проведем батальонное партсобрание с повесткой дня: «Сталинград и наши задачи». Как вы на это смотрите?
Никогда еще — ни на сборах, ни в резерве, ни, конечно, во время боев — никто из командиров-строевиков не ставил перед ним таких задач. Что это задача, а не совет, Кривоножко стало ясно, как только Басин сказал, что ему «хочется посоветоваться». Не такой, видно, человек, чтобы советоваться. Командир ставит задачу, отдает приказ — вот что это за совет. Но такую задачу Кривоножко получил впервые, и он растерялся. Это было его святая святых.
Но ответил он в высшей степени странно для собственного настроя и убеждения. Что-то уже подавило его, перевернуло. Может быть, та самая воинская дисциплина, которая причиняет столько мучений отдельно взятым людям и которая как-то незаметно, въедливо, постепенно становится их сущностью.
