Ольга Маркова - Кликун-Камень
— Да что там! Работаем от зари дотемна за долги!
— Начнем и мы. Большой путь с первого шага начинается, — заговорили мужики.
…Первое мая. С верховины текли ручьи, умывая землю. Речки вздулись, тайга струила хмельной запах. Летели косяками птицы.
Дети кричали:
— Весть несут! Весть несут!
Костлявые коровы бродили по дорогам.
По реке Тагилу шли лодки одна за другой, переполненные людьми. Кое-кто крадучись пробирался берегом, углубляясь в лес.
Было приятно Ивану и жутко от сознания, что делаешь что-то опасное и вместе с тем хорошее.
Пикеты — неожиданно возникающие из кустов парни — у каждого спрашивали пароль. На поляне, у костра, слышались голоса:
— Вот он, Иван-то Малышев!
— Это он…
— Совсем молодехонек!
— Ему верьте!
Эти слова обязывали. Сердце переполняла надежда.
Вскинув голову, Иван произнес:
— Товарищи!
На поляне стало тихо, точно и люди, и высокие кедры сдвинулись ближе, образуя плотный круг.
— Цель у нас с вами высокая, благородная… И чтобы ее достичь, надо понять, что силой мы будем тогда, когда объединимся!
В глазах людей он видел: его понимали, ловили и разделяли его мысли.
Сорвав с себя красную косынку, Стеша взмахнула ею и затянула:
Смело, товарищи, в ногу!
Кочев Евмений выкинул красное полотнище, и оно зашелестело над головами. В голове Малышева забилась радостная мысль: «Начали! Начали!»
Люди пели:
Все, чем держались их троны,
Дело рабочей руки!
На каникулы Иван уехал домой.
Молча смотрел он на мать, обняв ее за плечи. Ссутулилась, подряхлела Анна Андреевна. Губы ее высохли, собрались оборочкой. Теперь ее лицо напоминало Кирилла Петровича. У того тоже рот был собран в мелкие складки, как будто бледно-розовый цветок гвоздики.
В день приезда Иван направился по любимым местам — к Туре, к Кликун-Камню. Но что-то беспокоило его. Раза два оглянувшись по сторонам, он заметил притаившегося за углом высокого человека в соломенной шляпе.
«Понятно… Маевку в Фоминке помнят».
Верхотурье менялось. Ощущение, что дома врастали в землю, а улицы становились уже и короче, каждый раз в последние годы огорчало Малышева.
В гору поднималась девушка. Ведра, полные воды, на коромысле клонили ее к земле. Красивое чернобровое лицо искажено напряжением, покрыто потом.
— Помочь вам?
Чернобровая метнула на Ивана злой взгляд и прошла мимо. Но к ней немедленно подскочил человек в соломенной шляпе:
— Что он тебе сказал?
«Тоже! Такого верзилу следить за мной заставили: его за версту видно! — Иван ворчал на себя: — А я-то — хорош! Хотел помочь девушке! Да ее родители изобьют: на людях с парнем остановилась. Неволя, неволя и порабощение на каждом шагу. Порабощение и ханжество! И долго, очень долго от этого человеку не освободиться! Даже когда мы свергнем царя, полное освобождение людей придет не сразу. Начнется другая борьба. Борьба за человека, за его выпрямление, за освобождение от вековых привычек, от предрассудков. И кто знает, не будет ли та борьба труднее этой?!»
К Кликун-Камню Малышев не пошел, чтобы не показывать верзиле место собраний. Повернул к дому. Шпик, прикрываясь шляпой, следовал за ним по пятам.
У Маши заплаканы глаза. Иван увлек ее в огород.
— Что с тобой, сестра?
— Ничего, — сквозь сжатые зубы произнесла она. А глаза медленно наполнялись слезами.
— Нет, ты мне скажешь, дорогая.
Маша покачала головой. Все они такие, Малышевы: бодры, веселы, откровенны, только в горе замыкаются, уходят в себя, чтобы не ранить никого.
Встревожила Ивана Михайловича и мать. Она что-то знала, ее глаза испуганно следили за дочерью.
— Что с сестрой, мама?
Анна Андреевна вздохнула:
— Да ничего…
— Нет, мама, ты знаешь… скажи…
Мать всхлипнула:
— Не хотела я тебя тревожить, Ваньша.
Внутренне сжавшись весь, он уже не просил, а требовал:
— Говори.
— Полюбился ей парень один, наш, верхотурский. Да и она ему, видать, тоже. Давно это тянется. Осенью еще в прошлом году его женить хотели. Полгода отказывался, Машу называл: с ней, дескать, хоть сейчас в церковь. А старики — против. Присмотрели, вишь, ему богатенькую. А недавно вот и женили. Прибегал к нам он, в ногах у Маши валялся, а она, знаешь ведь, со смехом этак ему и сказала: «Поднимись, я ведь тоже другого полюбила!» Поднялся он и ушел. А она — реветь. Спрашиваю: «Для чего наврала?» — «Чтоб, говорит, ему легче переживать было». А сама вон — окаменела. На улицу не выходит. Все в огороде. И вышивание бросила.
Чтобы отвлечь сестру от горя, Иван попросил ее переписать отдельные ленинские брошюры, программу РСДРП. Программа была у Ивана, переписанная его рукой, но ее он подарил отцу.
Часто Иван говорил с Машей по азбуке глухонемых, напоминая первую фразу, сказанную ею знаками:
— А небо-то какое красивое!
Внимание и забота брата успокаивали. И все-таки однажды Маша заявила с обидным спокойствием:
— Поеду обратно, в школу. С глухонемой позанимаюсь.
Ее не удерживали, понимая, что здесь ей тяжелее.
Вскоре уехал и Иван.
Снова знакомой дорогой везет его степенная лошадка. Только встретил его теперь другой конюх: Немцов выполнил свое намерение и уехал в Березовск.
Новый конюх, седобородый старик, всю дорогу зевал, крестил рот и молчал, время от времени бросая косые взгляды на чемоданы, которые еле взвалил на телегу.
— Это верно, что ты политикан? — неожиданно спросил он.
— А что это значит?
Старик долго молчал, затем так же хмуро пояснил:
— Ну-у, значит, против царя и бога и совести.
— Нет, не верно. Против совести я не иду.
Иван Михайлович думал о том, что Машу незаслуженно обидела жизнь, что хорошо бы им работать вместе, что отец седеет, мать сутулится… оба глядят печально и скорбно. И жаль, что не будет в кружке веселых прибауток Немцова, не будет гармошки, не будет рядом товарища по борьбе.
По мере приближения к Фоминке Малышев успокаивался. Все радовало его. В молодых побегах хмеля плясала мошка. Еще недавно безжизненные сучки деревьев цвели зеленью, почки налились, как любопытные глазки.
Сердце всколыхнулось при виде первых домов Фоминки. У околицы, напротив дома Кочевых, Иван попросил возницу остановить лошадь и подождать.
Братья выскочили навстречу, вмиг перенесли чемоданы во двор.
Пока они выгружали книги, Иван громко говорил им, как бы сопротивляясь:
— Да куда вы чемоданы поперли? Я хочу хозяюшку мою скорей повидать… Отдайте мои чемоданы. Я после к вам зайду.
Пустые чемоданы Кочевы опять поставили на телегу.
Кучер равнодушно смотрел на их возню.
Хозяйка не ждала Ивана:
— А я думала, что успею до тебя и огород убрать.
— Вот я и приехал, чтобы вам помочь.
Конюх схватился за багаж и только тут с подозрением посмотрел на учителя: чемодан легко взлетел в его руке.
Толкнув чемоданы под кровать, Иван сказал:
— Таисья Васильевна, я убежал. Приду к обеду.
Широкой размашистой походкой Малышев направился к Кочевым: нужно проверить, как они распорядились литературой.
Когда он вернулся к обеду, все в доме было перерыто, навстречу ему жандармы выносили связки записей и дневников. Его заставили подписать протокол.
Хозяйка, злобно глядя на квартиранта, кричала.
— Змею какую пригрела! Опозорил дом!
— Да, попался теперь на голый крючок, — вторил ей Филат Реутов, который топтался посреди избы, торжествующе потирая руки.
«Вот так… поздравляю тебя с хорошей погодой!…» — мысленно сказал себе Иван и горько усмехнулся.
IX
В Верхотурье мимо родительского дома к тюрьме Иван прошел ночью.
«Хоть бы в окно постучать…»
Окна были темны.
«Рано отец лег спать. Интересно, прочитал ли программу?…» — Иван представил, как отец достает рукопись из-за икон, как развертывает ее, досадует, не все понимая…
Встали в памяти давно отзвучавшие слова отца: «Фармазоном не вырасти…» Самые неожиданные мысли приходили Ивану в голову. «Слышны ли мои шаги у Камня-Кликуна?.. За маевку со мной расплачиваются или кто донес? Нужно как-то сообщить о своем аресте семье. — Мучила неуверенность: — Что могут в охранке знать? — Перед ним промелькнули лица фоминских кружовцкев. — Верю. Никто не предаст. Жаль, не дали поработать! И все-таки в Фоминке теперь уже есть свои пропагандисты… В Махнево десяток…»
В тюрьме его вежливо расспросили об имени и занятиях, отвели в одиночку.
В камере на столе, привинченном к полу, лежало Евангелие.
Иван небрежно полистал страницы, усмехаясь про себя: на курсах их заставляли заучивать целые главы Евангелия. Тогда он ничего в нем не понимал, в голове от «святой» книги стояла страшная путаница. И сейчас Иван, перелистывая страницу за страницей, читал, стараясь вдуматься в смысл. И снова усмехнулся невесело: «Читаю Евангелие. Просвещаюсь! А на воле идет борьба! Там нужны люди!»
![Микола Ткачев - Сплоченность [Перевод с белоруского]](/uploads/posts/books/240792/240792.jpg)
