Юрий Мещеряков - Панджшер навсегда (сборник)
– Товарищ лейтенант, – на лице Саленко вопрос смешивался с удивлением, – он ранен. Огнестрельное ранение. В плечо.
– Когда это его, выстрелов же не было слышно?
– Мальчишка говорит, час или больше назад.
– Рану обработать сможешь?
– Смогу.
– Вокруг раны – йодом, только вокруг, аккуратней. Достань ИПП и бинтуй.
– Может, промедол вколоть? Больно ему.
– Лови, – Ремизов бросил упакованный шприц с промедолом и, пока Саленко помогал старику снять чапан, вводил под кожу иглу, успел подумать о совершенно разных вещах. …Наркотик как-нибудь спишем, строго с этими шприцами, в крайнем случае объясню, как есть, короче, разберемся. Саленко, крепкий русский парень из Подмосковья, с чуть наивными глазами, с располагающим характером, деревенский увалень, хотя и не простак, и сколько сочувствия старому человеку, афганцу. Он с осторожностью, заботливо занимался раной, что-то негромко говорил старику. А взводный слушал собственные мысли:… это и есть мои люди…
Наркотик всосался в кровь, по лицу почтенного аксакала среди многих и глубоких морщин пробежала еле заметная улыбка благодарности. Он что-то достал из-за полы чапана и попытался вручить Саленко, у того на лице отразилось нескрываемое удивление.
– Ты что? Обалдел? Не надо, оставь себе, – и как бы прося у командира подмоги, громко крикнул: – Товарищ лейтенант, он деньги дает.
– Не брать! Они ему еще пригодятся.
Старик неловко замешкался, а потом неожиданно и искренне начал кланяться в пояс русскому солдату и его командиру, не зная, как еще высказать им свою благодарность. Ремизову же показалось, что в уставших старческих глазах проступили слезы, а может, и не показалось вовсе.
– Отец, прекрати, – Саленко торопливо и мягко взял его за локоть, – ты ранен, мы тебе помогли, вот и все. Давай, иди, удачи тебе, бача.
Эта странная пара побрела дальше по своим пастушьим делам, один готовился к встрече с Аллахом, другой только знакомился с этим миром. Что бы ни случилось потом, пусть и старик, и мальчик не забудут и этот день, и этих странных шурави, которые приходят на помощь и не берут денег, пусть они расскажут об этом своим детям и внукам, пусть расскажут всем. Кто-то услышит.
* * *– Ну что, пацаны, скоро кишлаки чесать будем. – Кныш окинул многозначительным взглядом солдат пятой роты, собравшихся перед отбоем в палатке третьего взвода, и с ядовитой усмешкой добавил: – Ты готов, Олейник?
Тот неуверенно оглянулся вокруг, ища поддержки, а потом, опустив глаза в дощатый пол, неуверенно ответил:
– Готов.
– Я сейчас разрыдаюсь, он, оказывается, готов. К чему ты готов, олень, твою мать? – пользуясь неписаным, но строго соблюдаемым правом дембеля и присутствием своих приятелей, Кныш устроил показательное судилище во взводе, где уже два года служил стрелком в звании рядового. Он выглядел здоровым и крепким парнем, имел амбиции и авторитет, а также густые смоляные волосы и пышную щетку усов, отчего в батальоне его прозвали Черным.
Сержанты не вмешивались, это был обычный треп перед отбоем, ну, может быть, не совсем обычный, поскольку насмешки становились слишком обидными и злыми. «Молодые», призванные на службу в прошлом году, и кое-кто из «черпаков», что по призыву на полгода старше, молча терпели обиды, их время еще не пришло. И Кныш с Алексеевым, и Беккузиев, и их общий друг из шестой роты Абдуразаков со своим приятелем Яресько явно чего-то добивались.
– Я готов. И пулемет у меня почищен, и вещмешок собран. – Олейник упрямо и наивно оправдывался. Когда все ожидают увидеть, как ты за себя постоишь, промолчать нельзя, но все его слова не имели ровным счетом никакого значения.
– Ищанов, а ты? – Беккузиев, его земляк, подмигнул другому земляку Абдуразакову.
– И я готов.
– К бою, наверное? – тут снова вмешался Кныш, после чего и этот солдат покраснел и тоже потупил взгляд.
– И к бою готов, – врать было неудобно, но на самом деле никто точно не знал, кто и к чему уже готов, к чему будет готов через минуту. И к чему так и не сумеет подготовиться никогда.
– Рядовой Ищанов! К бою! – рявкнул с удовольствием Кныш, и Ищанов тут же, как учил боевой устав, распластался и замер посреди большой палатки между рядами двухъярусных кроватей, изображая при этом изготовку к стрельбе из автомата из положения лежа.
– Черный, ты прекращай! Хватит распоясываться в моем взводе! – Шанобаев, заместитель командира взвода, и по долгу службы, и по своей натуре не любил, когда разворачивались подобные вечерние спектакли. Но совсем их пресечь он не мог, не по зубам это, да и была у него одна небольшая проблема – в его окружении не осталось ни одного земляка, а без этой опоры в батальоне, в роте ни должность, ни звание старшего сержанта не играли решающей роли.
– Киргиз, у нас все по уставу, а этот взвод и мой тоже. Я в нем два года отслужил, а ты после учебки – только полтора. Стаж службы на моей стороне.
– Все равно прекращай, мы не в Союзе.
– В этом и дело! – демонстративно рассвирепел Кныш. – сли нас кинут на прочесывание, верняк будет бой, вот я и спрашиваю, кто тут готов? Аверьянов!
– Я, – откуда-то из-за спин раздался неуверенный, дрожащий голос.
– Ты готов?
– Я как все. Я – готов.
– Ни хрена ты не готов, – теперь Кныш обозлился по-настоящему, – а ну иди сюда, посмотрим на твой бицепс.
– И я с ним, – вместе с Аверьяновым к нему подошел Смирнов, маленький, шустрый, совсем мальчишка, больше похожий на школьника из девятого класса, чем на солдата.
– Ты зачем?
– А мы всегда вместе.
– Ну давай, шкет. Сорок раз отжаться. Каждому.
Дело не в количестве раз, а в безусловном подчинении новоявленному деду, в соблюдении полуфеодальных традиций. Есть рыцарь, есть вассалы, есть холопы. Кныш считал себя рыцарем, а эту большую армейскую палатку – ристалищем, где сейчас продолжалось закаливание его власти. Все молчали, только поскрипывали половицы, да тяжело дышал Аверьянов, почти касаясь их носом при отжимании. Он смог сделать только тридцать пять раз, выдохся и упал на доски.
– Слабак. – Презрительные усмешки пробежали по лицам дембелей, они самодовольно ожидали продолжения спектакля.
– Я за него, – с напряжением выдохнул Смирнов и отжался еще пять раз за товарища.
– Ты за себя отработай, – прикрикнул «режиссер» Кныш и, немного подумав, добавил: – Еще по двадцать раз. Аверьянов, пошел!
Тот безропотно согнул в локтях руки, почти упал, но все-таки выпрямил их. Потом повторил еще раз. Потом еще. Десятый раз был последним, и на его лице отразилась обида на свое бессилие. Смирнов же, немного отдохнув на прямых руках, глухо и твердо бросил куда-то всем под ноги:
– Я за него… – Теперь он дышал отрывисто и хрипло, лицо из розового стало красным, на мокрых висках, на щеках собрались капли пота. Когда Смирнов отработал и эту норму, поднялся с пола и, как бы прикрывая своим маленьким телом нескладного Аверьянова, неожиданно спокойно и незло посмотрел на Кныша: – Я еще могу, если надо…
– Черный, – не давая тому сказать и слова в ответ, воскликнул Шанобаев, – хватит уже, покуражился.
– Ладно, хватит, – по-барски согласился «дед», – молодец, шкет. Так я что говорю, пацаны. Скоро в кишлаки пойдем шмон устраивать, с «духами» биться, валить их на хрен. И мне интересно, кто у меня за спиной будет. Ты, Олейник? Ты, Ищанов? Или ты, Аверьянов? И что вы делать там будете, за моей спиной, прятаться?
– Я еще буду у тебя за спиной, – негромко бросил Саленко, – меня забыл. И Рейхерта забыл.
– Никого я не забыл. И ты, и Рейхерт впереди пойдете, – он попытался глумливо засмеяться, но его никто не поддержал, даже те, что были из одной с ним компании, – можете и вот эту парочку спортсменов с собой прихватить. И сами у взводного в дозор попроситесь, поняли?
– Поняли, поняли, не переживай.
– Страха нет, Черный.
– Ты, наверное, не за спину, а за свою задницу переживаешь. Не дрейфь, я буду у тебя сзади. Если что – прикрою, – добавил Шанобаев и заметил, как после его слов мирно заулыбались Алексеев, Беккузиев, их дружки из шестой роты. – Я – замкомвзвода, мне положено идти последним во взводе и прикрывать задницы.
– Шутишь все, киргиз. Посмотрим, как оно обернется. В человека, будь он даже и «духом», выстрелить – это не в воробья из рогатки. Не каждому по зубам.
– Шучу. А что делать? Придет время – и увидим, и разберемся. Пару дней назад к нашей позиции старик подошел с огнестрельной раной, помощи просил. Показалось мне тогда, что кто-то зубы свои проверял. Не стал я взводному докладывать.
– Что ты имеешь в виду? – Кныш вдруг побледнел.
– Какая-то сволочь стреляла в старого человека. Может, «духи», а может – нет.
– Ладно, мужики, – вмешался Алексеев, пытаясь разрядить обстановку, – разведка говорит, на прочесывании можно неплохо повеселиться, пошарить по сусекам, правда, вонь везде, как будто зачерствевшим навозом несет. У них тут много брошенных домов, а в них чего только нет… – Он мечтательно закатил глаза, давая понять, что здесь, как в далекой Индии, которую когда-то искал Колумб, есть все.
