Станислав Олейник - Без вести пропавшие
…Сознание в который раз вернуло Сашку в тот, не так уже далекий, день…. Грохот автоматов и пулеметов обрушился на разведвзвод внезапно. Не помогло тогда и боевое охранение. Бээмпэшку от подрыва на противотанкой мине, развернуло поперек дороги. Из сорванного взрывом люка, валил густой черный дым. Колонна, авангардом которой был разведвзвод, безнадежно отстала. «Вертушка» же, в это сжатое скалами ущелье, где они попали в засаду, вряд ли может пробраться. А потому ждать немедленной помощи, неоткуда. Да и рация, которая была в БМП, вряд ли уцелела…. Сашка, словно в кино видит темнеющие в жидком кустарнике фигурки своих товарищей. Горящая бээмпэшка, казалась хорошим укрытием, и только он приподнялся, чтобы перебежать к ней, как сразу перед глазами пробежали фонтанчики от пуль. Страха не было, а был ужас. Ужас от безысходности, что не видишь врага, а он тебя видит, сковал все его тело…. И все-таки он вскочил. Вскочил и, стреляя короткими очередями на звуки выстрелов, доносившихся откуда-то сверху, бросился к БМП. Не успел пробежать и пару метров, как сильный удар ниже колена, сбил на землю. Теряя сознание, чувствовал, что бой затихает. Словно издалека доносились одиночные выстрелы, да короткие автоматные очереди. Попытался подняться, но перед глазами поплыли круги, и он, прямо лицом, ткнулся в землю.
Очнулся оттого, что кто-то пытается перевернуть его на спину. Приоткрыл глаза, и прямо перед собой увидел покрытые толстым слоем пыли, высокие армейские ботинки. Словно сквозь вату доносились какие-то голоса. Ботинки отошли в сторону, и он увидел около дымящегося БМП несколько душманов, а перед ними, в разорванной гимнастерке и окровавленным лицом, пулеметчика Кольку Федорова.
Он видел, как один из душманов передал Кольке какой-то пакет, и что-то сказав, показал рукой в его, Сашкину, сторону. Обезбаливающий укол и тугая повязка, наложенная на голень Колькой, принесли ему большое облегчение.
Так ефрейтор Александр Трукшин, и рядовой Николай Федоров оказались в плену у полевого командира Аманулло. А через десять дней оба уже были в Пакистане…
Юрка Фомин, он же Абдулло, никак не мог заглушить давно надоевший и ему, и соседям по камере, свой надрывный кашель. С трудом, успокоившись и боясь нового срыва, он старался дышать медленно и очень осторожно.
Слегка отодвинувшись от беспокойного соседа, который, бормоча и вскрикивая, махал руками, он попытался, если не заснуть, то хотя-бы забыться. Но ничего не получалось. Словно из тумана шли воспоминания. Вот он видит растерзанную женщину, старика с прострелянной головой, и мертвых, с раскинутыми в разные стороны ручонками, детишек…
Пытаясь отбросить наваждение, он снова зашелся кашлем.
Как все тогда случилось и почему, он так и не смог найти ни объяснения, ни, тем более, оправдания….
Север Афганистана. Мозари — Шариф. Мотострелковый взвод, шестая рота. Три друга, которые в ближайшее время должны уйти на «дембель». Один из них по фамилии был Панченко, фамилии других вспомнить он уже не мог. Первый был, кажется, киевлянин, другой откуда-то с Алтая, а третий — москвич.
Юрка тогда прибыл с новым пополнением, и почему, он и сейчас не может себе объяснить, чем-то понравился этой «троице», которая взяла его под свою опеку. И был он тогда по-своему счастлив…. Как же, иметь таких покровителей!.. Заслуженных, с орденами и медалями солдат!
Нет, это была не «дедовщина». В Афганистане это явление было большой редкостью, ибо, любой «дед» от униженного им «молодого», в первом же бою мог получить пулю. И такие случаи были…
В тот день его «опекуны» здорово надрались браги, которую регулярно «квасили» в двухлитровом трофейном чайнике. Когда он проходил мимо курилки, где они отдыхали, его подозвали и пригласили сходить с ними в соседний кишлак за «гашем» и «шашлычком». А если перевести на простой язык — гашишем и бараном.
— Пойдем за гашем и шашлычком, — так и сказал тогда ему Панченко, — а то видишь, жрать нечего, да и «травки» покурить тоже не помешает…. Капитану надо, чтобы мы воевали и убивали, а как жрать, так добывай себе сам, да еще не забудь лучший кусок ему отдать…
Разве мог тогда Юрка подумать, что все закончится ужасом, страшным сном…
На окраине кишлака встретили бредущего навстречу старика. От мощного удара по голове у автомата аж цевье отскочило. Деда затащили в кусты. В кишлаке зашли в первый попавший дом. Увидели женщину. Стали по очереди насиловать. Юрка в ужасе выскочил во двор. Догнал его пьяный москвич. Юрка. Он и сейчас слышит его сипящий крик:
— Ты, что, сука, — воткнув Юрке в живот, ствол автомата, сипел тот, — заложить хочешь!? Пристрелю, гад! — И посмотрев в широко открытые от ужаса Юркины глаза, усмехаясь, добавил, — привыкай, сынок. — И не отходил от своего «протеже», пока его не сменил киевлянин Панченко.
На крик женщины, которую насиловали, в комнату заскочила еще одна… Штык-ножом, закололи обеих.
В соседнем доме, где забирали барана, из автомата положили троих пацанов. В дукане прихватили мешок с гашишем. Выходя из кишлака, увидели выползавшего из кустов старика. Добили…
Рано утром сержант послал Юрку к полевой кухне за завтраком. Возвращаясь, увидел построенную роту, а перед строем Панченко, москвича, и того, что с Алтая. Рядом, размазывая по лицу слезы, что-то кричал и показывал руками на них, лет десяти чумазый, босоногий мальчишка…
Юрка и сейчас не мог сказать, повезло ему тогда, или нет. Если бы он в тот момент стоял в строю, мальчишка наверняка указал бы и на него. И хотя он никого не убивал и не насиловал, его все равно бы судили. А может, и нет…. Но тогда он пришел в себя только километрах в пятнадцати от расположения части. Он брел по пересохшему руслу какой-то реки. А потом «духи». На допросе сказал, что убежал, не желая никого убивать. От принятия ислама отказался, так как снова нужно было бы брать в руки оружие. На Запад отговорили ехать уже здесь, в лагере. Что делать, он не знал. В голове у него все перемешалось…
Жизнь в лагере с каждым днем становилась все напряженнее. Курсанты, которые привыкли к мирной жизни, в ближайшие дни должны уходить в Афганистан. И вряд ли кто из них хотел, даже во имя Аллаха, снова идти под пули. Они дерзили полевым командирам, беспричинно придирались к пленным, оскорбляли их. И в первую очередь, объектами их оскорблений, конечно же, были шурави. А больше всех доставалось электрику Абдулло. Беда была в том, что парень очень походил на девушку. Он был невысок ростом, красив лицом. И при встречах с ним обкуренные анашой курсанты, всегда старались ущипнуть его за мягкие места. Абдулло все это очень переживал и по ночам, со стороны его лежанки, часто доносились всхлипывания. В этих случаях Семченко перебирался к нему поближе и, положив руку на его вздрагивающее плечо, успокаивая, шептал: «Ты уж будь, как-то поосторожнее, малыш. Держись от этих стоялых жеребцов подальше. Ты же знаешь, они все извращенцы…. Потерпи еще не много. Скоро мы с них за все спросим. Держись, Юрок и помни, о чем я тебе говорю…»
Следующий день нового ничего не принес. Тот же кирпич. Та же, возводимая пленными, стена. В лагере беженцев разноголосо лаяли собаки. К вечеру дневной жар сменился легкой прохладою. Над видневшейся вдали горной грядой повис невесомый прозрачный туманный полог. В лощине, где располагался лагерь беженцев, ярко пылал костер, пожирая узластые ветви карагача, запах дыма, которого Азид узнал бы везде и всегда. Это был запах его родного кишлака в Узбекистане. Он почувствовал, как что-то стронулось в нем внутри и поползло горячим набухшим комом к горлу. Во рту стало солоно. Вспомнив отца, которому еще мальчишкой обещал, что никогда ни за что не заплачет, как бы ему не было больно и плохо, Азид взял себя в руки. Встряхнулся. Однако память, не так уж давних событий, не отпускала его…
Азид оказался в плену на восьмой день службы в Афганистане. В октябре 1984 года, их мотострелковый полк был на боевом выходе. Отделение, в котором был Азид, заняло блокпост у кишлака Чорду, чтобы перекрыть горные тропы, ведущие к аэродрому. Той же ночью их атаковали более тридцати моджахедов. Это тогда был для него первый и последний бой. Из девяти бойцов, в живых остались трое. Он, Азид, и еще двое азербайджанцев. На рассвете их привели в лагерь полевого командира Парвона Маруха, заставили раздеться, чтобы проверить, кто из них мусульманин, а кто нет.
Азербайджанцев Азид больше не видел. Сам он оказался в пакистанском городе Пешеваре. Потом этот лагерь. В камере, где его содержали, были еще двое пленных. Оба офицеры армии ДРА. И оба, как и он, узбеки. Азид и сейчас не может сказать, случайно это было или нет. На третий день ему пришлось познакомиться с начальником охраны лагеря Абдурахмоном. Тот приказал привести Азида в караульное помещение, где он занимал отдельную небольшую комнату, и сразу потребовал рассказать, о чем говорят между собой пленные офицеры. Азид сначала не понял, что хочет от него этот здоровенный таджик. А когда тот повторил, ответил, что к разговорам их он не прислушивался. Абдурахмон промолчал, окинул Азида злобным взглядом, и приказал увести его в общую камеру к афганским военнопленным.
