Владимир Корнилов - Искра
— Макайте, ешьте! — сказала озабоченно. — Жалко, другого нет. Ну, да как-нибудь? — и улыбнулась виновато нам обоим.
Искра указала место — банька Таисии Малышевой. То, что банька Малышевых была передаточным местом, враз успокоило — Серегина бабка предать не могла.
Трудность была в другом: как в незаметности, вне чужой подозрительности перетащить оружие из землянки, — винтовки не гвоздики, в кармане не пронесешь. Да и снега кругом, куда ни шагни — следочек, вот он, как буквочка на книжке, читай, ухватывай того, кто оставил после себя знак!..
Прикидывали так и этак, спорили, понимали, чем может обернуться и для нас, и для кого-то еще любая промашка. В конце концов на одном сошлись. Протоптали тропу с моста в лес, мимо укрытой сугробами землянки. В лесу свалили пару не слишком толстых берез, разделали на дрова. Первый воз вместе с хворостом протащили на санках не таясь, прямо деревенской улицей, свалили у баньки Малышевых. Если б кто и заподозрил нас, иди копайся, в санках, кроме полен да хвороста, ничего. А что не в свою баньку дрова, так понять надо — разве осилит тетка Таисия воз дров из леса притащить?!
Пробный рейс прошел без осложнений. Тетка Таисия вышла к баньке, как всегда, сдержанно поблагодарила. С Искрой переглянулась, мне показалось, кивнула одобрительно. Зимний день недолог. Смеркаться стало, когда мы отправились на вторую возку. Ленька-Леничка с Искрой потащились в лес грузить санки хворостом, я же, как можно меньше оставляя следов, пробился к землянке, под сугробом прополз к лазу. В землянке было глухо, темно, но где что лежит я знал. Подул в ладони, отогрел озябшие пальцы, чтоб чувствовали, стал подтаскивать к лазу поочередно то, что было в углу.
Пулемет, из которого стреляли по «Юнкерсам», мы еще с осени зарыли тут же, в землянке. Затвор смазали, прищелкнули магазинную коробку с набитой патронами стальной лентой, все зашили в мешковину, уложили в яму, сверху прикрыли доской, присыпали землей. Пулемет мы договорились оставить себе. Из прочего решили отдать три винтовки, автомат немецкий, короткий, с рожком (другой, такой же, что взяли во ржи, с убитого немца, сгинул вместе с Серегой, когда стрелял он полицаев). Еще добавили пять круглых, как яички, гранат, цинковку с нашими и фрицевскими патронами. Не густо, но Искра сказала: — Пока хватит…
Мы не спорили, молча подчинились.
Все, что Искра наметила передать, я подтащил к лазу.
Когда Ленька-Леничка посвистел с тропы, я выволок винтовки к саням. Аккуратно, по-волчьи, ступая в свои же следы, сходил за автоматом и цинковкой. Все мы уложили под хворост, туго стянули воз принесенными подпругами. Лаз я завалил снегом, свои следы старательно замел еловой лапой. Ветер, дувший с утра, мел по склону поземку, была надежда, что к ночи начисто залижет снегом весь откос.
В улицу втащились мы почти в темках. Но половина луны выбилась из туч, осветила снега, наши тени медленно двигались вместе с нами по сугробам, выдавая запоздалую тройку.
У дома, где жил староста, сдавленный голос Леньки-Ленички заставил вздрогнуть.
— Староста с полицаем. Смотрят…
Я глянул: в тени дома в накинутом на плечи полушубке стоял староста. Рядом маячила длинная фигура сходненского полицая: вытянув шею, полицай разглядывал нас.
Едва наш воз поравнялся с домом, сходненский полицай вышел из тени, поправил на плече карабин, заторопился на промятую в снегу тропку, что вела на дорогу, к нам.
Нехорошо мне стало — вот-вот подогнутся ноги, я едва сдерживался, чтобы не повалиться прямо в снег.
Тут и услышал тихий голос Искры:
— Спокойно, мальчики. Полицая беру на себя. Тащите санки, не останавливайтесь…
Искра отстранилась от воза, встала у тропки, поджидая.
Что задумала Искра, могла ли она, слабенькая девчушечка, совладать с долговязым, сильным в злобе полицаем?! Мы с Ленькой-Леничкой оба подумали об одном, согласно остановились, готовые броситься Искре на помощь.
Минута была отчаянная. Всё могло кончиться разом и без возврата.
К изумлению нашему, от дома донесся голос старосты, какой-то невзаправдашний, тягучий, вроде бы даже с зевотцой:
— Окстись, Герасим! Ребятишки дрова в баньку тянут. Дозволил я им… Заходь-ка лучше в дом, по стаканчику пропустим!
Замерев, смотрели мы, как топчется в нерешительности полицай. Наконец, сдвинул он на затылок шапку, вроде бы нехотя пошел вслед за старостой к крыльцу.
Словно подхлестнутые, сорвали мы с места санки, поволокли из последних сил. С ходу, запально дыша, протащили бы мы их и дальше от глаз, за деревню, но Искра, догнавшая нас, коротко приказала:
— К баньке. И — быстрей!..
В предбаннике, под лавкой оказалась приподнятой половица — кто-то нас ждал! Раскидав воз, мы перетащили, опустили под половицу винтовки, автомат, цинковку с патронами, гранаты. Доску вдавили на место, напихали под лавку хворосту-морозняка, уложили сбоку тяжелые поленья. Всю работу, вконец заморозив руки, мы проделали вдвоем с Ленькой-Леничкой, нам показалось быстро. Осторожная Искра осталась на воле приглядывать за дорогой.
Управились, поскидали шапки с мокрых голов, плюхнулись на лавку отдышаться и тут явственно услышали говор: голос старосты — голосок Искры. Крика нет, только говор, но и этот говор показался зловещим. От одной беды ушли, другая зависла! В торопливости дышал я на пальцы, чтоб чувствовали. Отогрев, сунул руку в карман, охватил твердое тело гранаты. Зная, на какое опасное дело идем, прихватил я в землянке лишнюю, на случай. В темноте нашел Ленькину руку, дал пощупать железное яичко. Ленька-Леничка сжал мою руку, одобряя. Насунув на голову шапки, мы вышли, понимая, что прятаться бесполезно — если Искру схватили, ждут и нас. Хоть и сумеречно было на воле, а зоркий взгляд старосты на себе мы почувствовали.
Искра, зябко охватив себя руками, топталась перед старостой, что-то простодушно объясняя. Полицая рядом не было, но нас это не успокоило. Подходили мы с Ленькой-Леничкой настороженно, плечо к плечу, рука моя, опущенная в карман, сжимала гранату. Староста будто ждал нас. — Хорошие помощнички у тебя, доченька. Верные, — сказал староста-дед, разглядывая нас как будто с одобрением. На что Искра неожиданно, совсем уж дерзостно, как мне показалось, откликнулась:
— А ваш-то помощничек где запропал?
И староста, вроде бы даже успокаивая Искру, ответил: — На печи помощничек. Опохмелился — в сон потянуло!.. Я все еще перебирал пальцами по круглому боку гранаты, оттягивающей карман старенькой моей стеганки, и не понимал, изумлялся тому согласию, которое вдруг установилось между старостой и Искрой. Знал ли я, что случится в уже недалеком дне? Что в печали, в раскаянии своими руками мы будем ставить крест на святую его могилу? Что долго еще в отпущенной мне судьбой взрослой жизни буду я размышлять о странностях добра и зла, ненависти и любви, о том, что жизнь, вроде текучей воды, — движется, что люди и сама жизнь меняются во времени?
Стоя во враждебности перед врагом своим в тревожной ночи среди холодно желтеющих в лунном свете снегов, знал ли я, что нечто подобное когда-нибудь может случиться?! А вот, поди ж ты, случилось.
ДЕДУШКА-СЕДЕНЬКИЙ
Случилось это в угон зимы, перед весной, когда от февральских ветров покривились проселочные дороги, и плетни, и сами дома до пухлых крыш увязли в белых сугробах. Пропал, сгинул староста. Ушел отчитываться к начальству в Сходню и не вернулся в дом бабки Прасковьи, облюбованный им для житья-бытья еще до военного лиха.
С неделю деревня жила в неведении. Бабке Прасковье — на беспокойство, нам — на радость. Ну, разве не в радость ходить, бегать, жить без постоянного всевидящего догляда?! А потом будто гром громыхнул над снегами!
Объявились фрицы и полицаи, перевернули в доме Прасковьи все, что можно было перевернуть. Прасковью до полоумия пытали расспросами, и все про старосту.
Укатили без разгромов-погромов, но грозовую тучу навесили над Речицей — притихло всё в ожидании лютых кар.
В один из дней остановилась в конце деревни тяжелая машина. Вытолкнули из кузова старосту, повели в сопровождении двух фрицевских солдат улицей к другому концу деревни.
Шествовали следом сам комендант Сходни, низкий, толстый — в два обхвата, с круглым, как у снежной бабы, лицом, два сходненских полицая и еще какой-то не военный в кожаном пальто и меховой шапке.
Холодные небеса, поземка переметает улицу, дымятся сухим снежком сугробы у плетней, а староста, с растрепанными седыми волосами, в разорванной рубахе, в запачканных кровью подштанниках, босыми ногами ступает по снегу. Идет бесчувственно и к холоду, и к солдатам, подгонявшим его, к самой своей жизни, оступается, припадает то на одну, то на другую ногу, а голову все запрокидывает, старается поймать на изуродованное лицо чуть тепленькое февральское солнце.
