Николай Ляшенко - Война от звонка до звонка. Записки окопного офицера
ДЕНЬ ПОБЕДЫ!
Из отпуска я возвращался уже в мае. В Москву прибыл вечером восьмого мая. И только я вышел из вагона, как услышал голос Юрия Левитана, нашего знаменитого радиодиктора: «...В Берлине подписан акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии...» Я будто прирос к земле и замер, вслушиваясь в слова диктора, — сердце колотилось, хотелось куда-то бежать, кому-то рассказать, что-то сделать, кого-то обнять, и крепко расцеловать, и поздравить с нашей победой! Но люди вокруг стояли на месте как завороженные, и, кажется, не верили тому, что слышали. Сообщение закончилось, и загремела музыка, но люди не реагировали, стояли молча, кто-то в толпе протянул:
— Да-а-а, в Берлине могут подписать акт, а во Фленсбурге или в Мюнхене могут думать иначе.
— Да черт с ними, пусть теперь думают что хотят! — отозвался энергичный голос. — А над Берлином уже наше знамя! Мы победили! Теперь им не уйти от расплаты!
Но и это не подействовало.
Даже после официального сообщения у всех почему-то было такое состояние, будто это еще не все, еще не конец. И выступивший утром девятого мая Иосиф Виссарионович Сталин подтвердил это мнение, заявив: «Зная волчью повадку немецких заправил, считающих договоры и соглашения пустой бумажкой, мы не имеем оснований верить им на слово».
По уговору, на обратном пути мне нужно было снова зайти к семьям генералов в Москве. Устроившись в гостинице на Рижском вокзале, откуда я должен был ехать на фронт, рано утром девятого мая я отправился на квартиру командира нашего корпуса генерал-майора Ребрикова. Квартира его находилась далеко, на южной окраине города в новом пятиэтажном доме, окрашенном в темно-серый цвет и возвышавшемся каким-то Колизеем среди приземистых деревянных строений. Кроме жильцов, в доме размещались отделение промбанка, сберкасса и другие учреждения.
Время подбиралось к восьми часам, когда на мой звонок дверь открыла светловолосая девушка, очень похожая на свою мать, которую я видел в штабе корпуса, где она работала машинисткой. Из короткой беседы с дочерью командира я узнал, что она учится в консерватории, и, со своей стороны, сообщил ей, что зашел к ним по договоренности и сегодня ночью уезжаю на фронт. Девушка всплеснула руками:
— Да на какой же фронт вы поедете? Вы что, не слыхали, что война уже кончилась и сегодня у вас великий праздник — День Победы!
— Нет, почему же. Я все хорошо слыхал. Больше того, я твердо верю, что война в Европе закончена, так как гитлеровский фашизм разбит. Но не забывайте, что на Дальнем Востоке у наших границ все еще торчит миллионная армия японских самураев. Кроме того, ведь и ваши родители еще на фронте. Я же, как военный, обязан явиться в свою часть, а там жизнь покажет.
— Все это конечно верно, — несколько растерянно проговорила девушка. — Но, право же, я не знаю, что делать. Возможно, бабушка что-то приготовила для передачи папе с мамой, но она ушла на базар. Передайте им от меня горячий привет и скажите, чтобы поскорее возвращались домой, что я очень по ним соскучилась.
— К сожалению, времени у меня не будет, чтобы еще раз зайти, поэтому вот вам мой адрес. По нему вы можете найти меня до двадцати четырех часов, а в двадцать четыре ноль пять я уезжаю.
— Нет, нет, что вы! У меня сегодня зачетный вечер! Я не смогу освободиться! А бабушка ни за что не найдет вас, она, кроме базара и ближайших магазинов, в городе ничего не знает. Вы, уж пожалуйста, зайдите к нам еще раз, — уговаривала девушка.
Проверив свой баланс времени, я заявил, что смогу повторить визит через два часа.
— Вот и хорошо, — обрадовалась девушка. — В это время бабушка обязательно будет дома.
Разыскав комендатуру и оформив дорожные документы, я съездил на вокзал, получил билет до Риги и, заехав на обратном пути вторично на квартиру командира корпуса, отправился затем на квартиру генерал-майора Соловьева — первого командира нашего корпуса. Его семья жила в самом центре города, на Манежной площади, в бывшем доме Коминтерна.
Когда я зашел в квартиру генерал-майора Соловьева, здесь уже была небольшая компания, накрытый стол, и встретили меня с восторгом:
— Товарищ фронтовик! Как кстати вы появились! Поздравляем вас со всенародным праздником — Днем Победы! Вы — самое желанное украшение нашего торжества! Как мы надеялись на вас, фронтовиков! Спасибо вам! Не подвели!
— Что ж, как отвечали в старину русские солдаты: «Рад стараться!» — пошутил я. — Мы свой долг перед Родиной выполнили. Партия, устами товарища Сталина, еще в начале войны заявила: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!» Вот она и пришла, наша желанная Победа. Дорого она нам досталась. Но разве мы в том повинны? Нужно было либо принять вызов, либо впасть в порабощение на тысячу лет, как это обещал нам Гитлер. Возродить рабство на земле в двадцатом веке — вот чего хотел фашизм, этот беснующийся авангард империализма!
— Да-а-а, теперь все это кажется невероятно глупым и бездарным — и тем не менее, это факт, — сказал какой-то мужчина. — Ну, да что теперь говорить об этом? Карта фашизма бита! Давайте лучше выпьем! За Нашу Победу!
Из квартиры генерала Соловьева я вышел, когда солнце уже стояло в зените.
Пройдя мимо Манежа, я оказался на площади. Михайло Васильевич Ломоносов от стен своего университета, подняв голову, гордо смотрел на площадь, забитую людьми. Вся площадь колыхалась, до краев наполненная ликующим народом. Посередине, опустив борта, сомкнулись несколько грузовиков, образовав нечто вроде эстрады, покрытой огромным ковром, на ней играл духовой оркестр. Музыка гремела почти беспрерывно, и вся площадь вместе с людьми и, кажется, всем окружающим, танцевала, пела, кричала и ликовала. С пятого этажа американского посольства почти до земли спускался огромный звездно-полосатый флаг, там в открытых настежь окнах и на балконах сидели и стояли обитатели посольства, они неистово свистели, кричали, шипели киносъемкой, щелкали фотоаппаратами. А на площади, сплотившись в большие и малые группы, люди пели под аккомпанемент баянов и аккордеонов, кто-то — русские песни, кто-то — украинские, белорусские; ближе к Кремлю, у самого сквера, под частую дробь барабанов танцевали лезгинку.
Мне нужно было выйти на Красную площадь, но, едва увидев форму, уже подвыпившие мужчины, женщины бросались навстречу с возгласами: «Дорогой фронтовик! Поздравляем тебя с Победой! — и подносили стаканы водки, вина, уговаривая выпить сними. Вырвавшись из тесных объятий одной группы, я тут же попадал в другую — снова объятия, те же просьбы, уговоры. Кому не известно, как трудно отговориться от подвыпивших людей! Я же не знал, что мне делать с моей фронтовой формой, я готов был надеть поверх кителя какой угодно маскировочный халат, лишь бы выбраться из этой толпы, я был уже на грани отчаяния. С тревогой посматривая на часы, я с трудом пробирался вперед. Но стоило мне сделать несколько шагов от здания Исторического музея, как я снова оказался «в окружении».
Большая цепь уже изрядно охмелевших людей вдруг замкнулась вокруг, люди подступали со всех сторон, у одних в руках были графины с водкой, другие протягивали бутылки с вином, наполненные стаканы, некоторые несли хлеб и кольца колбасы, надетые на руки до самого локтя: «Фронтовичек! Как мы тебе рады! Как мы благодарим вас за победу! Выпей, пожалуйста! Мы тебя очень просим». Несколько стаканов, плескаясь содержимым, маячили перед моими глазами. Мои мольбы, что я тороплюсь на вокзал, иду к военному коменданту, что в нетрезвом виде не могу, мне нельзя... — не имели никакого влияния на мое окружение, оно требовало одного: выпить с ним за победу.
Когда я наконец «вышел из окружения» и посмотрел на Красную площадь, она не краснела — она буквально цвела всеми цветами радуги. Празднично одетая публика заполнила ее до предела. Впервые в жизни я видел такую плотность и толкотню на улице, сравнимую, может, только с давкой в транспорте в «час пик». Совершенно невозможно было идти в нужном направлении, можно было двигаться лишь туда, куда тебя нес людской поток; подобно штормовому прибою, он то накатывал, то отступал, захватывая и унося все на своем пути, в том числе пешую и конную милицию. Музыка, песни, танцы, людской гомон слились в какой-то общий могучий рокот. Все пело. Все ликовало, и, кажется, не было силы, которая могла бы прервать, остановить это всенародное ликование. Да и зачем останавливать? Разве наш народ не заслужил этого права?!
Только поздней ночью я добрался до Рижского вокзала. Никаким транспортом проехать в тот день через город было невозможно. Приходилось выбираться на окраину и оттуда, разыскав транспорт нужного направления, окольным путем добираться до места.
Обычный порядок в Москве в этот день куда-то испарился. Даже блюстители этого порядка, милиционеры, и те, покинув свои посты, присоединялись к толпам и вместе с ними пели или отплясывали под баян камаринскую.
