Марк Твен - Янки в мундирах
Повар замесил тесто на завтра и поставил его в деревянных кадках поближе к печке, накрыв влажным холстом. Он и вестовой капитана Уэсселса рассуждали о французах; ни тот, ни другой не любили их, хотя ни тот, ни другой не знавал ни одного француза. А перешли они на французов с поваров-китайцев; поваров-китайцев знавали оба.
Часовые, охранявшие барак, превращенный в тюрьму, проклинали холод и гадали, поднимается ртуть в градуснике или падает. Один утверждал, что сейчас, по меньшей мере, десять градусов. Другой говорил, что когда больше пяти градусов мороза, человек уже не чувствует разницу температуры. Что пять градусов ниже нуля, что тридцать, — уверял он, — все едино; у него была своя теория человеческих ощущений, и он утверждал, что человеческие чувства воспринимают только определенные колебания температуры, — приемлемой температуры, конечно, а не такого мерзкого, возмутительного холода. С последним пунктом все согласились.
Вот как было в форте Робинсон около девяти часов вечера.
* * *В десять часов один из часовых, обходивших барак, где содержались индейцы, услышал какой-то странный звук. Потом он говорил, что это походило на щелкание взводимого курка. Вечер был очень тих, и малейший звук далеко разносился в чистом, морозном воздухе. Часовой, которого звали Питер Джефисон, остановился и подождал своего товарища. Они с минуту постояли рядом, как раз против одного из окон.
Ставни защищали окна барака не снаружи, а изнутри, так что их можно было закрывать не выходя из здания — явление обычное в прериях, особенно на границе Запада, где дома строились с таким расчетом, чтобы они в случае нужды послужили крепостью. После того как Сильная Левая Рука бежал из кабинета Уэсселса и укрылся в бараке, индейцы заперли дверь на засов, закрыли все ставни и с тех пор не открывали их.
Постояв, Джефисон и его товарищ, Люк Парди, подошли поближе к бараку и прислушались. Еще несколько часовых остановились, поглядывая на них. Джефисону показалось, что снова щелкнул курок; кроме того, из-за бревен доносилось хриплое дыхание, словно там сбилось в кучу множество людей. Люк Парди просунул приклад карабина в разбитое стекло и надавил на ставень. Ставень немного подался, как будто он не был закрыт на засов, а его только крепко придерживали изнутри.
Джефисону это не понравилось; он так и сказал Люку. — Там происходит какая-то чертовщина, — заметил он. Люк продолжал нажимать карабином на закрытый ставень. Другой патрульный с угла барака прервал свой обход и подошел к ним. Двое часовых у входа следили за Парди и Джефисоном, повернувшись к двери спиной.
То, что произошло вслед за этим, совершилось с такой быстротой, что после никто не мог рассказать об этом связно и толково. Как обнаружилось впоследствии, шайены под каждым окном соорудили ступеньки из положенных друг на друга седел, старых бизоньих шкур и узлов. И вот, дверь и все ставни внезапно распахнулись; окна и рамы вылетели вместе со стеклами, и отовсюду на снег посыпались индейцы; впереди — мужчины, прыгая из окон с непостижимой стремительностью, за ними женщины и дети карабкаясь с помощью мужчин через подоконники, скатываясь кубарем на землю. По меньшей мере первые десять индейцев были вооружены ружьями и пистолетами; другие держали в руках самодельное оружие, какое только можно было добыть в бараке: ножки от железной печи, выломанные половицы, поленья, камни, вырытые из мерзлой земли под полом; у многих были ножи, которые женщинам удалось спрятать перед сдачей в плен.
Парди был убит наповал; он хотел выстрелить, но ему в упор грянул пистолетный выстрел, и он упал на снег под самым окном. Джефисон, убивший первым выстрелом одного индейца, был отброшен в сторону, и прислонившись спиной к стене барака, продолжал стрелять. Из остальных часовых никто не был убит; они либо отскочили в сторону, либо были сбиты с ног волной бегущих индейцев.
Шайены, выскочив из барака, бежали по белому учебному плацу со всей быстротой, на какую были еще способны; взрослые тащили на себе самых маленьких детей и стариков, которые не могли бежать. Инстинктивно они устремились под гору, ища укрытия и воды на лесистом берегу речки.
Первые же выстрелы разбудили форт. Уэсселс, только что расстегнувший пуговицы мундира, чтобы раздеться и лечь, схватил револьвер и выбежал на плац. Игра в покер все еще продолжалась; офицеры вскочили и бросились к дверям, рассыпав по полу голубые фишки. В казармах половина людей уже спала; они выскакивали в одном белье, задерживаясь лишь для того, чтобы схватить карабин и горсть патронов; остальные, более или менее одетые, бежали по снегу.
Перед ними, словно театральная декорация, расстилался искрящийся в лунном свете снежный покров, прочерченный пунктиром бегущих шайенов. Для солдат, для офицеров это был час избавления, желанного избавления от гнетущего присутствия индейцев, от страшного призрака нечестивого народа, который так безрассудно и непостижимо дорожил тем, что он называл своей свободой.
Они открыли стрельбу, и их ярость, их чувство избавления, перешедшее в нечеловеческую ярость, делали их холодными, как мертвенно-белый свет луны. Они стояли на плацу и стреляли, словно это был тир и они стреляли по глиняным голубям. Они стреляли до тех пор, пока ладони окоченевших рук не покрылись ожогами от раскаленных стволов карабинов. А индейцы — черные точки на белом снегу — падали, валились друг на друга или оседали, как груда мешков, катились по земле, рассыпаясь по снегу, оставляя за собой узорную вязь мертвых тел. Солдаты убивали без мысли, без разбора, без жалости, всаживая пули в пятилетних и десятилетних детей, в дряхлых стариков, видевших восемьдесят долгих лет. Они подстреливали бегущих женщин и добивали стонущих раненых, которые ползли по снегу. Забыв о холоде и снеге, они босиком бежали за индейцами, останавливаясь только для того, чтобы разрядить карабин в любое скорченное тело, еще подававшее признаки жизни.
Тем временем авангарду шайенов — тому десятку мужчин, которые были вооружены ружьями и револьверами, — удалось добраться до реки; там они упали плашмя на лед, пробили прикладами и кулаками тонкую корку льда и, припав к воде, пили и пили, невзирая на трескотню выстрелов позади них. Потом они вскарабкались на берег и сделали попытку задержать солдат, пока другие шайены скатывались к реке и в исступлении бросались пить. Лишь около пятидесяти человек добралось до реки.
Уасселс и Врум бежали впереди, за ними неслась лавина полуодетых солдат. Уэсселс, расстреляв все патроны, с пустым револьвером в одной руке и саблей в другой, неистово крича, мчался к реке. Где-то в его разгоряченном мозгу копошилась смутная мысль о том, что, как начальник форта, он сразу же позорно провалился, не только не выполнив приказа относительно вверенных ему пленных, но вдобавок допустив их побег. Это сознание неудачи прорвало в нем хрупкую оболочку, созданную воспитанием, дисциплиной, образованием, выдержкой, и под ней обнаружилось ничтожное, обезумевшее от бешенства существо.
На берегу они нагнали старика с ребенком на руках. Одним взмахом сабли Уэсселс свалил старика; кто-то, бежавший за ним по пятам, пристрелил ребенка. Они побежали вдоль берега и увидели при свете луны двух индейцев, вооруженных только ножами, пытавшихся хоть немного задержать погоню, чтобы дать уйти тем, впереди. Солдаты проскочили мимо Уэсселса, стреляя на бегу; один из индейцев упал, другой, весь в крови, все еще стоял на ногах и размахивал ножом. Врум зарубил его саблей.
Они наткнулись на раненого воина Собаки, который лежал на самом льду, треснувшем под тяжестью его тела, и тихо пел предсмертную песню. Уэсселс щелкнул курком разряженного револьвера. Из-за его спины солдаты выпустили с десяток пуль в умирающего индейца.
Они наткнулись на шестерых женщин и двух мальчиков, которые, не имея больше сил бежать, лежали на снегу, прижавшись друг к другу. Одна из женщин держала на руках мертвого ребенка. Солдаты открыли огонь и стреляли до тех пор, пока все женщины и один из мальчиков не остались неподвижно лежать в ледяной луже крови. Другому мальчику удалось уползти в кусты. Уэсселс и солдаты побежали за ним — и нашли его в двенадцати шагах, в расселине. Один из солдат вскинул было карабин, но Уэсселс вышиб у него ружье из рук. Другого солдата стошнило.
Уэсселс спрыгнул в расселину и вытащил мальчика — худого, насмерть испуганного гнома лет одиннадцати — двенадцати. Он был весь в крови и трясся от судорожных рыданий.
Приступ ярости, перекипев, исчерпав себя, изойдя кровью, кончился, и солдаты форта Робинсон вдруг почувствовали холод, усталость и отвращение. Столпившись вокруг ребенка, они стали его успокаивать. Потом они взяли его и понесли обратно в форт.
* * *Уэсселс, дрожа от озноба, чувствуя тошноту и головокружение, шел через плац. Трескотня ружей, давно уже стихшая, все еще отдавалась в его ушах. Теперь в форте были слышны только стоны раненых.
