Владимир Коваленко - Крылья Севастополя
Самолеты один за другим поднимались в воздух. Еще ни разу не вспыхнул посадочный прожектор - первые машины возвратятся минут через 30-40, - и оттого ночь казалась особенно темной. Мы с Яковлевым уходили одними из последних. Взлетали в сторону Мекензиевых гор. Как только Сахарная головка нырнула под крыло, впереди, из-за Крымских гор, выплыл медный диск луны, словно огромная расплавленная сковорода повисла над горизонтом. С набором высоты Константин Михайлович положил самолет в левый разворот, и сразу стал виден аэродром Саки: там уже шарили по небу лучи прожекторов, вспыхивали разрывы зениток, а на земле качалось пламя нескольких пожаров.
- Иллюминация! - прокричал Яковлев. - Так держать!
…Через полчаса мы отбомбились. Прожекторы нас не поймали, «дядя Костя» боевой курс выдержал, как всегда, «по ниточке», бомбы легли точно в заданном квадрате - чуть левее взлетной полосы, там, где, по данным воздушной разведки, была основная стоянка вражеских самолетов. В общем, полет можно было считать удачным. Теперь оставалось узнать данные, полученные от «Малютки». Их должен был сообщить штурман эскадрильи Киселев, который дежурил на аэродроме с картой-планом цели. [49]
Но объясняться с ним нам не пришлось. Когда катер подтащил самолет к берегу, чтобы дозарядить горючим и подвесить новую порцию «гостинцев», мы увидели плотную фигуру Киселева у бензозаправщика. Он высоко поднял правую руку с оттопыренным большим пальцем, над которым покрутил пальцами левой руки: «На большой с присыпкой. Так держать!» - и тут же побежал к телефону принимать данные о результатах бомбометания других самолетов. А нам пора уже было выруливать на взлет.
…Было около двух часов ночи, когда мы возвращались со второго бомбоудара по аэродрому Саки. Подлетая к бухте, я вдруг увидел: по лунной дорожке курсом на Севастополь движется несколько темных силуэтов кораблей. Наши!
После посадки мы сидели на самолете и любовались величественным зрелищем. Медленно, без единого огня и звука, ориентируясь по дальнему створу фонарей в Инкермане, входил в бухту эсминец «Незаможник». Казалось, вся жизнь на корабле замерла, будто это движется призрак. За ним шел «Ташкент». Даже в ночи были заметны его красивые стремительные очертания, ощущалось мощное дыхание машин. «Ч-чох-ч-чох! Чох-ч-чох!!!» Покорно проследовал какой-то огромный транспорт. С каким нетерпением ожидают его тысячи севастопольцев! И в самом «хвосте» - два небольших корабля охранения.
Через несколько минут Южная бухта приняла весь конвой, вновь вспыхнул прожектор, взвилась зеленая ракета, загудели моторы: боевые вылеты на бомбоудар по аэродромам врага продолжались.
Ни ночью, ни утром, ни в последующий день над бухтой не появилось ни единого вражеского самолета. Мы терялись в догадках: чем объяснить такую «любезность» немцев? Возможно в эту ночь им крепко досталось на аэродромах, а может, испугались урока 20-го марта? Трудно сказать. Но факт остается фактом - не прилетели, А это - главное.
На второй день нам сообщили: по данным «Малютки», на аэродроме «Саки» в результате ночного бомбоудара сгорело двенадцать вражеских самолетов, несколько машин повреждено, выведена из строя взлетно-посадочная полоса. [50]
Комиссар
Он не баловал нас частыми посещениями. И мы понимали - иначе не мог. Только в Севастополе самолеты бригады были разбросаны по всей Северной стороне - от бухты «Голландия» до самого Константиновского равелина, а некоторые эскадрильи базировались и на Кавказском побережье.
Комиссар 2-й авиационной бригады (позже - 3-й особой авиагруппы), полковой комиссар Михайлов все долгие месяцы жестокой битвы за город оставался здесь, среди своих «орлов». Появлялся он всегда неожиданно. Со скрипом отодвигалась тяжелая металлическая дверь, и порог переступал высокий, стройный моряк в коричневом реглане, туго перехваченном поясом. Дежурный вскакивал с места, чтобы подать команду «Товарищи командиры!», но сделать этого почти никогда не успевал: Михайлов предостерегающе поднимал руку, мягко говорил: «Без формальностей, не на параде», - и своими тонкими сухими пальцами крепко пожимал руку дежурного. Его сразу окружали летчики, он присаживался на табурет, и начинался оживленный, интересный разговор.
До Севастополя мы Бориса Евгеньевича не знали. Прибыл он с Балтики вместе с полковником В. И. Раковым. До этого был комиссаром авиационного полка на Тихоокеанском флоте. Бывшие летчики-тихоокеанцы отзывались о нем очень хорошо: справедлив, заботлив, образован, а главное, любит летать. Освоил летное дело уже будучи комиссаром части, летает охотно, выполняет самые сложные задания. Для нас это было лучшей характеристикой. Чего греха таить, далеко не все политработники в авиачастях и соединениях были «крылатыми», некоторые даже не знали основных авиационных терминов. Конечно, таким завоевать авторитет у летчиков, ежедневно уходящих в бой, было трудно, ведь подлинный авторитет завоевывается прежде всего личным примером.
Думаю, полковой комиссар это хорошо понимал. Видимо, именно потому в первых бомбоударах по аэродромам врага принимал участие экипаж Борисова (условное имя Бориса Евгеньевича Михайлова), ходил он и на прикрытие кораблей. Уже одно это определяло наше отношение к нему - наш, коллега, брат-летчик!
К тому же и человек он был простой, обаятельный. Всегда безукоризненно одет, начищен, наглажен (когда только успевал?), приветливый, доброжелательный. Он [51] всегда приносил интересные новости. Доставал из планшета карту Севастопольского оборонительного района (СОР), расстилал ее на столе, а то и просто на коленях, и начинал рассказывать, как идут дела на фронте, в каких секторах горячо, а где поспокойнее, что важного произошло сегодня, вчера, третьего дня. Он был хорошо информирован, и слушали его всегда с напряженным вниманием.
В тяжелейших условиях осады севастопольцы каждодневно ощущали всемерную поддержку великой своей страны, своего народа. Она проявлялась во всем: и в той помощи, которую оказывали корабли, почти ежедневно прибывавшие в осажденный город, и в огромной корреспонденции со всех концов нашей Родины. Писали пионеры и школьники, рабочие фабрик и заводов, колхозники и, конечно, близкие и родные. Шли письма от защитников Ленинграда, от моряков Кронштадта и Северного флота, приходила корреспонденция из-за рубежа. Газеты Нью-Йорка, Лондона, Тегерана, Стокгольма с восхищением писали о мужестве севастопольцев. Вот эти-то новости чаще всего и приносил нам комиссар. Иногда ему приходилось сообщать и тяжелые вести, и тогда мы видели, как близко к сердцу принимает он чужое горе.
В конце марта участились налеты вражеских бомбардировщиков на Севастополь. Наши истребители и зенитчики редко позволяли им сбросить бомбы прицельно, но все же свист авиабомб стал привычным явлением. Еще больше донимали артиллерийские обстрелы. При авиационном налете все же видно, когда самолет ложится на боевой курс или начинает пикировать, видно даже, как отделяются бомбы от машины, и обычно есть в запасе несколько коротких секунд, чтобы нырнуть в укрытие или хотя бы припасть к земле, хоть это не так уж и надежно. Другое дело - снаряд. Он появляется всегда внезапно: ж-ж-и-к - бах! - и готово!
Так было и в тот день. Артиллерийский налет начался неожиданно, снаряды густо рвались в бухтах Южной, Артиллерийской, Стрелецкой. Видимо, немцы что-то там нащупали. Мы из открытой двери наблюдали за обстрелом (наружу не выходили - дежурный запретил категорически) и хорошо видели, как в Стрелецкой вдруг высоко взметнулся огненно-черный столб. Мы не знали, что там произошло, взрывы в Севастополе - не редкость.
Вечером, когда собирались на аэродром, в кубрик вошел Михайлов. Как всегда, одет «с иголочки», чисто [52] выбрит, волнистые светлые волосы красиво оттеняют узкое продолговатое лицо. А в глубоко посаженных серых глазах - печаль.
- Здравствуйте, товарищи, - тихо произнес он. Присел на лавочку, опустил голову. - Слыхали - в Стрелецкой?…
- Не слышали - только видели, - ответил кто-то.
- Славный парень погиб - матрос Иван Голубец… Он замолчал. Молчали и мы. Ждали, когда расскажет.
И вот Михайлов заговорил - медленно, трудно, подбирая слова:
- В Стрелецкой стояли «морские охотники», когда начался обстрел… Видимо, немцы знали об этом - в одно и то же место клали снаряд за снарядом… На одном из катеров начался пожар в машинном отделении. Весь экипаж кинулся тушить огонь. В это время вспыхнула корма другого катера, а там - глубинные бомбы. На причале рядом оказался Иван Голубец. Он знал, что если бомбы ухнут, то не только этому, но и другим кораблям - конец. И не стал ждать: прыгнул на борт горящего «охотника», в густом дыму нащупал рычаг бомбосбрасывателя, потянул на себя. Но сбрасыватель заклинило. Тогда он начал сталкивать бомбы в воду прямо руками. Одну, вторую, третью… Осталась одна, последняя, вся в пламени. Он кинулся к ней. И в это время…
