Вадим Инфантьев - После десятого класса. Под звездами балканскими
— Отставить, — сказал капитан. — Вот она поедет.
Я обернулся. В комнате стояла девушка-санинструктор. Ее звали Мариной. Ей удивительно шла военная форма. Она вызывающе посмотрела на капитана, ответила: «Пожалуйста» — и взяла меня под руку.
— Идите! — закричал на меня капитан. — И действуйте! Если не собьете — всех под суд!
— И меня? — спросила с усмешкой Марина.
Капитан промолчал.
Черт возьми, сколько уж раз грозятся отдать под суд, расстрелять, стереть в порошок! Это понятно: когда что-нибудь не ладится, все становятся раздражительными. Я выдернул руку, а Марина снова уцепилась за меня. Глупо и смешно! А как вышли на улицу, она отпустила меня и спокойно пошла рядом.
Мы ехали на фронт по Международному проспекту. За «Электросилой» Васька Федосов застучал кулаками по крыше кабины. Мы остановились.
— Пивка бы выпить. Вон ларек.
Возле дороги стоял как ни в чем не бывало веселый голубой ларек. Возле него толпились люди и сдували с кружек пену.
Ярко светило солнце. У пива был мирный, горьковатый вкус. Напротив, через улицу, на солнышке сидела молодая женщина и укачивала на руках ребенка, подставляя его лицо осенним лучам солнца.
Мы поехали дальше и через несколько минут у Средней Рогатки попали под минометный обстрел.
— Обождать бы, — советовали бойцы. — Когда-нибудь да перестанет палить. Ишь как сыплет!
Мины рвались часто. Прорываться через этот участок шоссе было очень рискованно. Я оставил в кузовах машин по одному тормозному, а всем остальным велел пробираться стороной в деревню Каменку. Но за шоссе наблюдать и, если беда случится с нашими машинами, идти на помощь, невзирая ни на что. Сам я остался в головной машине, а со второй поехал Федосов.
Шофер нервничал, глаза его тревожно бегали. Мне под обстрел лезть тоже не хотелось. Потом я попытался представить, как стреляет минометная батарея. А стреляла только одна в четыре ствола. Значит, боеприпасы, которые подтащили к минометам, рано или поздно кончатся. Расчеты должны выбросить пустые ящики, поднести новые, вскрыть их, удалить упаковочную арматуру и только потом возобновить стрельбу.
Мы стали ждать. И действительно обстрел стал реже и реже. Эх, была не была!
— Гони!
Без остановки жали до деревни Каменки, там свернули за дома. Через полчаса прибежали наши бойцы, все в мыле, но без потерь.
«Колбасу» было хорошо видно, и на глаз можно было определить, что до нее не менее пятнадцати километров. Раскинули дальномер, оказалось — семнадцать с половиной. Никак не достать.
В деревне стояло несколько автомашин. Вокруг расстилалось поле, и па нем кое-где копошились человеческие фигурки. На Пулковской высоте вскипали разрывы, доносилась сильная пальба, Слева ярко, почти без дыма, горел дом.
Я взял с собой одного номера со второго орудия и полез на высоту. В роще, у самой вершины, я остановился, узнав место. Когда-то здесь, в стороне от чужих взоров, мы с Лялькой, приехав на автобусе, сидели до рассвета. Смотрели на море огней, как они гасли и город погружался в сон. В поселке Пулкове лаяли собаки. По шоссе все реже и реже пробегали машины. В роще умолкли птицы. Стало прохладно. Мы были одни. Над нами горели звезды, и нам казалось, что вся вселенная вращается вокруг Пулковского меридиана. Потом вновь разом затрезвонили птицы, сбивая с листьев росу, город выплыл из мглы и тумана, и солнце засверкало на его шпилях и куполах.
Потом подруги Ляльки допытывались, где она провела всю ночь, и, когда она отвечала, что мы сидели и просто смотрели на город, ехидно спрашивали: «А что потом?..»
Мы были тогда наивными и глупыми. Мы верили, что все в жизни будет хорошо.
Сейчас то там, то тут рвались снаряды и безобразно торчали искореженные деревья. Кисло пахло тротилом, свежей землей и прелыми листьями.
В одном из подвалов обсерватории мы нашли штаб батальона. Там нам сказали, что «колбаса» часто меняет место. Но ближе шестнадцати километров не появляется. Противник закрепляется у подножия высоты за оранжереями. Вытаскивать пушки — наши пятитонные четырехколесные коломбины — глупо. Достать огнем — не достанем, а орудия наверняка угробим, да и людей надо беречь: их осталось мало.
Было странно видеть в этом подвале, среди людей в запыленных гимнастерках и увешанных оружием, штатского человека. Он был в сером костюме, в белой рубашке с галстуком. Когда он поднимал руки, поблескивали запонки на манжетах. И только щетина на серых, запавших щеках говорила о сильной усталости.
Этот человек стоял в углу и озадаченно смотрел перед собой. Глаза его за стеклами очков редко, как у птицы, мигали. Уголки плотно сжатых губ были скорбно опущены.
Капитан, говоривший со мной, вдруг повернулся к этому человеку:
— Идите и отдохните.
— Спасибо. Ничего. Я буду ждать, — кротко ответил штатский.
— Чего ждать? — вскипел капитан. — Сейчас людей вам дать не могу. Машин нет. Жду с боеприпасами. Раненых полно…
— Но там же в обсерватории уникальные приборы… Очень ценные, — вставил штатский.
— А у нас за спиной город. Три миллиона человек. Раньше думать надо было!
Штатский пожевал губами и еле слышно произнес:
— Вам, простите, наверно, еще раньше надо было подумать.
Капитан вскочил. Показалось, что он сейчас бросится на этого человека. Но он сел и глухо ответил:
— Стемнеет — дам людей… Сам пойду. Ждите.
— Спасибо.
Обратно мы спускались другой дорогой. Очень хотелось вновь побывать на том месте, но я боялся, что меня вдруг там убьет. Уж лучше где-нибудь, но только не там.
В Каменке я нашел штаб какой-то части и целый час пытался дозвониться до своего дивизиона. Но на его позывной отзывалась совсем другая часть. Наконец меня обложили матом, и я не знал, что дальше делать. Пришел какой-то капитан, расспросил меня и ответил, что никакой связи у них с зенитчиками нет, а этот позывной носит тыловое подразделение. Он посоветовал послать нарочного. Но у меня не было для этого документов и нарочного задержат контрольно-пропускные посты как дезертира. Майор посоветовал посылать не через город, а вдоль фронта. Я так и сделал.
В сенях полуразрушенного деревянного дома на лавке сидел Васька Федосов и обнимал Марину. Глаза у Васьки были странные, ничего не выражающие, а Марина смотрела на меня с вызывающей улыбкой. Я сказал Ваське, что нужно рассредоточить машины, боеприпасы и людей. Он смотрел сквозь меня и ничего не ответил.
В конце концов, я же не виноват, что командиром взвода назначили меня, а не его. На моем месте он поступил бы так же, как я сейчас. А Марину он обнимать может потом, еще неизвестно, когда нарочный вернется и что он принесет.
Марина отпихнула Ваську от себя и сказала:
— Иди рассредотачивайся. Уж больно сосредоточился.
Потом достала из своей сумки сверток и протянула мне. Это была моя порция. Пока я ел, она рассматривала меня довольно бесцеремонно, потом спросила, сколько мне лет. Я ответил, что не меньше, чем ей, а она заметила, что женщины взрослеют быстрее мужчин.
Кусок селедки был завернут в толстую, глянцевитую, пожелтевшую от времени бумагу, испещренную цифрами и знаками: звездочками, полумесяцами, кружочками, крестиками. Я спросил, откуда это. Марина ответила, что таких книг до черта валяется у горы возле шоссе. На раскурку они не идут, а для обертки годятся.
Просидели мы в Каменке до вечера, пока не вернулся нарочный. Несмотря на ясную погоду, авиация не показывалась. Над горой один раз пронеслась пара «мессершмиттов», и все. Проходившие с передовой ране ные бойцы говорили, что противник выдохся и, по всей вероятности, в ближайшее время наступать не собирается. Кто-то пустил слух, что на Пулковской высоте в самый решающий момент повел в атаку батальон моряков сам Ворошилов и был-де ранен в руку. Но в газетах об этом ничего не сообщали, и, может быть, это была одна из фронтовых легенд.
Начальник штаба дивизиона, когда мы вернулись, обозвал меня трусом. Я ему подробно объяснил обстановку, но он перебил:
— Вы даже не пытались стрелять!
— Но к чему стрелять, когда заведомо будут восьмикилометровые недолеты? Ведь трубка рассчитана на девять тысяч двести метров, максимальная дальность полета снаряда шестнадцать километров, а до цели семнадцать с половиной. Вот корпусная артиллерия достанет…
— А вы стреляли?
— Нет.
— Все ясно, отсиживались. Идите на вашу батарею и ждите дальнейших приказаний. — И вдогонку крикнул: — А ее верните сюда.
— Кого ее? — наивно спросил я.
— Как кого? Сметанникову.
— А-а, Марину. Вернем хоть сейчас.
На улице было темно, падал редкий снег и таял на асфальте. А когда-то он кружился в свете уличных фонарей, искрился в лучах светофоров и ровном свете витрин. Вся улица отражалась в мокром асфальте и походила на какой-то романтический, необыкновенный канал. Это было давно-давно, целых полгода назад.
