Иван Козлов - В крымском подполье
— Знаете, — обратилась она ко мне: — Поля у кого-то взяла разную мануфактуру и белье на сохранение, а теперь мы уходим. Тут это разворуют, а пятно падет на нас. Я бы сама отнесла хозяину, да она не говорит, чье это.
Я понял, что речь идет об имуществе подпольной организации, которое я передал Поле перед приходом немцев.
— Я знаю, это вещи одной знакомой женщины, — успокоил я старуху. — Она придет и заберет их, не беспокойтесь.
Провожая меня, Поля сказала:
— Мама связала меня по рукам и ногам. Придется остаться с ней. Буду работать там, где будем жить. С вами постараюсь установить связь. Ваш адрес не изменился?
— Пока нет. В любой момент можете его использовать.
Утром 29 ноября я послал Клеру посмотреть, что делается на Сенной площади. Она вернулась часа в два вся в слезах…
С восьми часов на площадь начали сходиться еврейские семьи. К двенадцати часам собралось несколько тысяч. Людей начали угонять партиями по сто — двести человек. Клера проводила одну партию до тюрьмы и видела, как за ними захлопнулись железные ворота. Потом она опять вернулась на площадь. Там уже никого не было. Стояло только несколько жандармов.
С одной из боковых улиц выбежал старик-еврей. Вероятно, ему было тяжело нести вещи, он устал. Увидя пустую площадь, старик испугался, что опоздал. Он подошел к жандарму и начал ему что-то объяснять, показывая на вещи и ноги. Жандарм, не торопясь, вынул револьвер и тут же пристрелил его.
А 2 декабря рано утром жены Ларчика и Василия пошли в деревню Багерово. Там на колхозном поле оставалась невырытая картошка. Горожане частенько ходили туда и тайком от немцев выкапывали ее.
Женщины вернулись в полдень без мешков, в полуобморочном состоянии.
В тот день я впервые узнал о систематических массовых расстрелах у Багеровского противотанкового рва.
Словно черная туча опустилась на город. Нельзя было выйти из дому, чтобы не натолкнуться на какую-нибудь страшную сцену. На повешенных, которые до сего времени качались в сквере, жители перестали обращать внимание. Куда страшнее было видеть лица живых людей, которых вылавливали немцы, везли, тащили, гнали на расстрел.
Когда-то я полагал, что знаю немцев, но оказалось, что невозможно было представить, на что способны фашисты.
Лидия Николаевна, проходя мимо городской больницы, видела, как немцы вытаскивали оттуда людей в одном белье, волокли их по снегу и грязи, бросали на грузовики и прямо из больницы везли к Багеровскому рву. Я как-то проходил по улице Энгельса. Меня обогнал открытый грузовик. В нем сидело несколько человек — мужчины, женщины и мальчик лет четырнадцати. Взрослые сидели с понуренными головами, они словно окаменели. Мальчик же, как пойманный зверек, все вертелся, ловил взглядом прохожих, видно по-детски еще на что-то надеялся.
Когда он взглянул мне в глаза, я оцепенел. Не знаю, увижу ли когда-нибудь в жизни что-либо страшнее этих умоляющих детских глаз.
Машину охраняли двое полицейских с винтовками. Вдруг одна женщина выбросилась из машины на мостовую. Грузовик резко затормозил. Один из полицейских спрыгнул за женщиной. Она подбежала к телеграфному столбу и, обхватив его обеими руками, сползла на землю… Полицейский стал бить ее прикладом. Судорожно держась за столб, женщина исступленно кричала:
— Убей здесь, никуда не пойду! Мне все равно! Не пойду!
Прохожие обступили женщину и полицейского. К счастью, поблизости не оказалось немецких солдат. Люди молча, сурово смотрели на полицая-предателя и незаметно сжимали его в кольцо.
Было очень тихо. Только ворчал грузовик и истерически кричала арестованная:
— Люди добрые! Они убивать нас везут! За что?
Вдруг пожилая женщина упала между арестованной еврейкой и полицейским. Несколько человек бросились поднимать ее, оттолкнули полицейского. В это время мальчик выскочил из машины и исчез в развалинах домов.
Охранник, сидевший в машине, поднял крик. Боясь, как бы не разбежались остальные арестованные, полицейский бросил свою жертву, выругался, вскочил в машину, и они уехали.
Люди помогли арестованной подняться, какая-то женщина поменялась с ней платком и увела с собой.
* * *Я уже говорил, что домашнее окружение «Семена» и «Маши» отличалось от нашего. Хозяева «Семена», будучи до революции людьми состоятельными, возлагали большие надежды на приход немцев. Они рассчитывали получить обратно свои огороды. Племянник хозяйки Митька быстро устроился в полицию, брат ее, юркий, подвижной парень лет тридцати, опытный спекулянт, пока слонялся без дела. Второй брат устроился переводчиком у коменданта.
У нас же во дворе подобрался преимущественно народ рабочий. Я старался разговаривать поменьше, больше слушал, а рупором нашим являлся Василий, который пользовался у соседей авторитетом.
Ко мне часто приходили за советом обворованные немцами люди. Я обычно безнадежно разводил руками:
— Что ж поделаешь! Пойдете жаловаться — хуже будет. Вот у нас расстреляли соседку только за то, что она пожаловалась на немца, который увел ее корову.
Ефрейтор Отто два или три раза заходил к нам. Обещал как-нибудь притти обедать. К счастью, он не пришел, но когда к нам во двор являлись за поживой немецкие солдаты, я с достоинством сообщал им, что обедает обер-ефрейтор, и они тотчас исчезали.
Но был момент, когда популярность жильцов нашего дома несколько обеспокоила меня. Как ни посмотришь, во дворе люди. Соберутся чуть не со всей улицы и обсуждают новости дня.
Я предупредил Василия и Ларчика, что если так пойдет дальше, то гестапо несомненно возьмет наш дом на заметку. Стали собираться осторожней.
Сведения к нам поступали уже непрерывно и притом самые разнообразные. «Семен» и «Маша» узнавали кое-что от хозяйского брата-переводчика и племянника-полицая, а мы с Лидией Николаевной — от наших соседей.
Через брата Ларчика я знал, что делается на заводе Войкова. Клава рассказывала о табачной фабрике, которую начали восстанавливать немцы. Через Василия и дрогалей доходили кое-какие сведения из соседних деревень. Около Клеры группировалась молодежь, и мы использовали ее в различных разведывательных целях.
8 декабря я вызвал «Семена» и «Машу».
Обсудив на заседании комитета вопрос о положении в городе и наших ближайших, задачах, мы пришла к выводам, что немцы своим неприкрытым грабежом и террором сами разоблачают перед людьми истинную сущность «нового порядка», и уже заметны результаты их «просветительной» работы.
Когда была объявлена регистрация евреев в гестапо, никому не приходило в голову, что их поголовно будут расстреливать. Не думали этого даже тогда, когда евреям приказали явиться на Сенную. Но теперь, когда в гестапо проходит регистрация крымчаков, в городе уже ходит слух о том, что немцы готовятся расстреливать крымчаков. «Вчера расстреляли всех евреев, завтра крымчаков, а послезавтра за нас, русских, возьмутся» — вот что говорят между собой рабочие.
— Это говорят не только рабочие, — сказала мне Лидия Николаевна, — я об этом же слышала от женщин, с которыми постоянно встречаюсь в очереди у водопроводной колонки.
После расстрелов у Багеровского рва даже хозяева «Маши» и «Семена» стали больше говорить о расстрелах, чем о своих огородах.
«Маша» рассказала об одной сцене, происходившей у нее на глазах.
Племянник хозяйки, полицай Митька, явился к тетке за советом. Ему предлагают приличную надбавку за вылавливание советских работников.
Хозяйка возилась у печки… Она резко обернулась к Митьке.
— Вот, видел? — Она потрясла ухватом, — Своими руками голову размозжу, если выдашь хоть одного. — И повернулась к нему спиной, ворча: — Таких порядков я в жизни не видела. Детей стреляют, и за что?
Уже имелись факты проявления открытого негодования.
На биржу труда пришел жандарм и начал отбирать людей на работу. Один пожилой рабочий оттолкнул немца, когда тот потащил его за рукав к выходу. Жандарм ударил рабочего плеткой по лицу. Рабочий стиснул кулаки и сказал громко: «Не боюсь. Что бы вы ни делали, а здесь не быть вам!» Немец не понял, но на лицах присутствовавших появились одобрительные улыбки. Рассвирепевший немец побежал в кабинет заведующего биржей, а народ разбежался.
Таких примеров с каждым днем становилось все больше и больше. Люди начинали «закипать».
К этому времени мы уже отлично законспирировались. Предстояло подготовить явочную квартиру и найти людей, которым можно было доверить организацию патриотических групп. Первым подходящим для этого человеком все мы считали Василия.
Было решено как можно скорее оборудовать столярную мастерскую. Кроме места для явок, она будет средством для завязывания новых знакомств.
Поскольку связи с Пахомовым пока нет, а наша типография у него, надо было найти наборщицу Никишову, которая оставлена Сиротой в Керчи, и подыскать домик под типографию.
