Илья Вергасов - Крымские тетради
Я тогда молчал, совсем молчал. Мыслью я был не здесь, а там, в сорок первом и сорок втором годах, на вершине яйлы. Неужели я не пройду по ней еще раз — вдоль, от начала и до конца, чтобы подо мною было море, были Гурзуф, Ялта, Мисхор, Алупка и Симеиз?
Профессор посмотрел на меня в упор — Он глазастый — и спросил:
— Где ты сейчас витаешь, партизанская твоя душа?
— На яйле сорок первого.
— Далече забрался. И что же ты хочешь?
— Пройти ее еще раз!
— А пройдешь?
— Только на ноги поставьте — пройду!
…Весной 1969 года я снова одолел яйлу.
Тридцать лет прошло с тех пор, как я изо дня в день слушал вой яйлинского ветра, но, когда мне нужно понять человека, я мысленно переношу его туда, на партизанскую студеную яйлу, и спрашиваю: «А каким ты был бы здесь, на вершинах, зимой 1941/42 года?»
Ведь и тогда не все выдерживали.
Не выдержал яйлинского испытания и проводник «директорской группы» алупкинский шофер В.
Тишина над яйлой. Белесые облака поднимаются все выше и выше. Четче проглядываются контуры дальних гор.
Ветер оставил за собой ребристый след на снегу и утрамбовал его основательно — словно по асфальту шагаешь.
Мы ждем Пархоменко, ждем тех, кого послали на розыск.
И вот крик:
— Идут!
Бежим навстречу по твердому насту, приглядываемся.
Но где же Яша Пархоменко?
— Где ваш командир? — кричит Мошкарин.
Молчат, склонив головы, бывшие директора Иванов, Шаевич, Алексеев, Зуев. Молчат наши ходоки, молчит и проводник — здоровенный парняга в короткой кожанке и серой кубанке, бывший алупкинский шофер В. Но почему он без оружия?
Шаевич поднял руки с красными ладонями:
— Погубили нашего Пархоменко, погиб наш Яша. Вот кто бросил командира, — указал он на В.
— В чем дело, что случилось? — шагнул Мошкарин к В.
Все шло хорошо: без происшествий добрались до Холодной Балки, гранатами взорвали вездеход. На машине были немецкие солдаты — их убили.
Дело было сделано — марш на яйлу!
Но каратели появились с гор неожиданно, с трех сторон.
Пархоменко скомандовал:
— Иванов, Шаевич, Алексеев, Зуев — за Холодную Балку, а мы подзадержим фрицев.
Он задыхался. Шаевич пытался что-то сказать, но Пархоменко оборвал его:
— Слыхал приказ?!
Шаевич и его товарищи перебежали дорогу и, выскочив за горный санаторий «Тюзлер», стали поджидать.
Внизу шла стрельба.
Вдруг появился проводник В., но без командира.
— Где Яков?
— Там, там… Его убили…
Шаевич почуял недоброе: В. отвечал не совсем уверенно.
— А ну пошли! Проводник, веди!
Внизу снова началась стрельба, потом четкий и громкий крик Пархоменко:
— Товарищи! Отходите!!
Взрыв и тишина.
Подбежали к Якову. Он мертв, — видать, взорвал себя гранатой. На снегу следы крови, разорванные пакеты, порубленные ветки, — наверное, немцы делали носилки из жердей.
— Отвечай: почему бросил командира? — спрашивает комиссар отряда Белобродский.
В. мнется, потом глухо говорит:
— Так он сам мне приказал уйти.
Допрос продолжается, пока В. в отчаянии не признается:
— А что я мог поделать? Он все равно не дошел бы, у него горлом кровь пошла.
Бросил умирающего командира!
В штабе отряда наступили тягостные минуты.
Что делать?
Выясняем, кто такой В. Молод. В прошлом шофер-лихач. Три дня назад самовольно покинул пост, объясняя это так: «Чего зря-то толкаться на морозе, собака носа не покажет, а вы немцев ждете!»
Тяжело. Но решение уже напрашивается — судить!
11Останки коменданта увезли в Берлин, назначили нового.
Тот стал свирепствовать сразу же.
В городском парке повесили нескольких юношей, совсем мальчишек. На бирках, прикрепленных к груди, значилось: «За мародерство».
Шестого декабря свора гестаповцев появилась в еврейском гетто. Комендант и гебитскомиссар майор Краузе обошли казармы, а потом приказали:
— Всех построить!
Эсэсовцы с собаками окружили большую толпу: детей, женщин, стариков.
— Есть русские? — крикнул переводчик.
— Есть, есть, — ответили несколько голосов одновременно.
— Выйти из строя!
Никто не шевельнулся.
— Не желаете, господа? Похвально, очень похвально. Так сказать, семейная идиллия. Муж не покидает в беде жену, а жена мужа. Достойно восхищения!
Это говорил комендант, а переводчик дословно переводил. Комендант стал обходить строй, ткнул пальцем в грудь молодой женщины.
— Ты русская?
— Да.
— Выходи!.. А детей оставь… Они у тебя курчавые… Выходи, слышишь?
Женщина стояла не шелохнувшись.
— Последний раз: русские, выходите!
Молчание.
— Хорошо! — Комендант отошел, место его занял гебитскомиссар.
— Господа! Мы переселяем вас в новый район, там вам будет спокойнее. Пункт сбора — Наташинский завод, вас там ждут машины.
Начался медленный марш. Подгоняемые сытыми эсэсовцами и собаками, люди шли молча. Тропа действительно вела к Наташинскому заводу. Там гудели машины. Звуки моторов как бы звали к себе. Все стали торопиться, как-то сразу появилась надежда какая-то. Она-то и ослепила. Люди не заметили, как вступили на массандровскую свалку, как часть охраны оттянулась назад и стала заходить стороной.
Десятки пулеметов и сотни автоматов ударили одновременно. Все было заранее пристреляно.
Кое-кому удавалось вырваться из центра ада, но куда бы человек ни бросался — всюду его ждали пули.
Трое суток немцы прятали следы ужасного преступления. Погибло много врачей, медицинских сестер, инженеров, актеров филармонии, аптекарей. Трупами набивали заброшенные бетонные каптажи[2], а потом все это цементировали, замуровывали.
Через неделю на массандровскую свалку пригнали партию пленных политработников Красной Армии.
Здесь у фашистов получилась небольшая, но все же осечка. Кому-то из пленных удалось вырвать из рук охранника автомат и очередями скосить чуть ли не целое отделение солдат. Пленные с голыми руками бросались на вооруженных палачей, душили их. Говорят, нескольким все же удалось бежать. К сожалению, я ни одного человека из этой группы не встретил.
Район массового расстрела стал запретной зоной, его обходили за километр.
В Ялте и на всем побережье убивали людей, и в то же время в горы шли команды карателей. Жителям было ясно, что фашисты мстят за первые свои неудачи, за то, что на чудесном побережье кто-то осмеливается им сопротивляться.
Каратели идут в горы. Горят сосновые леса, дымовые смерчи поднимаются над лесными сторожками.
Упорная трескотня автоматов, татаканье пулеметов, надсадное уханье снарядов, рвущихся в глубоких ущельях, нахлестное эхо, перекатывающееся от одной горной гряды к другой.
Сосна вспыхивает не сразу. Вал огня надвигается на нее ближе, ближе. А дерево стоит, будто на глазах все гуще и гуще зеленея, потом — р-р-раз! — и столб огня от земли до макушки. А над темным буковым клином перекатываются огненные шары.
Моя мама говорила: «Не так страшен черт, как его малютка» (она всегда путала пословицы). Уж с такой помпой фашисты пугают нас, что мы перестаем их бояться. Бегаем от них, маневрируем. Нападут на лагерь — мы рассыплемся, как цыплята, кто куда, а позже собираемся потихоньку в одном месте, заранее условленном. Соберемся, а потом глухими тропами выскочим далеко от леса и поближе к дороге, почти на окраину того населенного пункта, откуда вышли каратели, и ждем. Иногда наши ожидания дают поразительный результат. Ошеломленный фашист не солдат: от наших очередей разбегаются целые подразделения.
Трудно, но не страшно.
И все-таки это только генеральная разведка боем. Она не многое принесла карателям, лишь кое-где им удалось нащупать партизанские дороги, стоянки некоторых отрядов.
В штаб района долетел слух: к нам идет новый командир. Генерал! И не просто генерал, а тот самый, что контрударом по Алуште подарил войскам генерала Петрова столь необходимые им трое суток.
Генерал Дмитрий Иванович Аверкин, командир кавдивизии!
Мы готовимся к встрече, строим новую землянку — генеральскую. Наш Бортников Иван Максимович — командир района — хлопочет, дает советы, даже за лопату хватается, будто другого кого отстраняют от командования, а не его самого. Незаметненько слежу за ним, между хлопотами замечаю: а все же старик обижен.
Как-то перехватил мой пристальный взгляд, приподнял острые плечи:
— Конечно, генерал есть генерал, тут ничего не попишешь. Говорят, академию кончил, а что я? Ну, попартизанил в двадцатом, а потом — начальник районной милиции, вот и вся моя академия.
— Не прибедняйтесь, Иван Максимович. Дай бог каждому знать горы так, как знаете вы.
— Алексею Мокроусову вызвать бы меня, растолковать: мол, так и так, Ваня, генерал — это, брат, не шутка. Я же понятливый. Слушай, начштаба, а может, мне к бахчисарайцам податься? Как-никак свои.
