Герман Вук - Бунт на «Кайне»
— Простите, я не понял последнего слова…
— Полярный, значит, резко противоположный верному, оскорбительный для него… Я никогда не употреблял слова «больной». Моя же осведомленность о требованиях, предъявляемых к командиру корабля вполне достаточна, иначе я сам дал бы себе отвод как член комиссии.
— Это было бы разумным решением.
— Свидетель подвергается оскорблениям! — вспылил Челли.
— Я снимаю свое последнее замечание. Вопросов больше нет.
Гринвальд вернулся на свое место.
В течение десяти минут Челли пытался убедить Берда исключить из своих показаний слово «больной». Молодой врач был не на шутку расстроен. С раздраженным упорством догматика он сыпал терминами и отказался менять что-либо в своих показаниях. Челли, наконец, вынужден был отпустить строптивого и разгневанного психиатра. В качестве формальных доказательств он приложил, кроме заключения психиатров, также заключение врача с Улити, несколько медицинских свидетельств о состоянии здоровья Квига и штурманский и вахтенный журналы тральщика «Кайн». На этом прокурор закончил изложение дела.
— Три часа пополудни, — сказал Блэкли. — Готова ли защита изложить дело?
— Мне осталось опросить двух свидетелей, сэр, — ответил Гринвальд. — Первый — это обвиняемый.
— Обвиняемый, вы просите суд предоставить вам слово для показаний?
По кивку Гринвальда Марик встал.
— Да, сэр, прошу.
— Писарь, запротоколируйте законную просьбу обвиняемого… Защита, продолжайте излагать дело.
Марик рассказал о событиях утра 18-го декабря на тральщике «Кайн». Он повторил показания лейтенанта Кейта.
— Угрожала ли судну крайняя опасность, когда вы сместили капитана? — задал вопрос адвокат.
— Да, сэр.
— На основании каких фактов вы пришли к такому заключению? Марик провел языком по пересохшим губам.
— На основании многих, сэр. Мы сильно отклонились от курса. Нас трижды в течение часа разворачивало бортом к волне. Крен был так велик, что его даже не фиксировал креномер. Рубка была залита водой. Из-за перебоев в работе генераторов то и дело гасло электричество, выходили из строя гироскоп и другие приборы. Корабль не слушался руля даже при крайних положениях и действии машин, радары ослепли из-за высокой волны и водяной пыли. Прервалась связь с соединением, тральщик терял остойчивость и управляемость.
— Вы докладывали об этом капитану?
— Неоднократно. В течение часа я просил его залить водой цистерны и лечь на курс против ветра.
— Что вам отвечал капитан?
— Чаще ничего. Только смотрел на меня остановившимся взглядом и время от времени повторял одну и ту же команду.
— Какую?
— Следовать курсом эскадры, даже если это грозит гибелью.
— Когда вы начали вести свой «медицинский журнал»?
— Вскоре после высадки на Кваджалейне.
— Что побудило вас к этому?
— У меня возникли сомнения относительно психического состояния капитана.
— Почему?
— Сомнения возникли, когда капитан сбросил желтый маркер у Кваджалейна, затем, когда он наложил запрет на пользование водой и устроил суд над Стилуэллом.
— Расскажите подробно обо всех трех случаях.
Когда Марик рассказывал о случае с маркером у Кваджалейна, Блэкли неоднократно прерывал его вопросами, уточняя показания приборов и соблюдаемую дистанцию между «Кайном» и десантными судами. Все ответы он записывал.
— После этих трех случаев почему вы не обратились к высшему командованию?
— Я не был еще окончательно уверен в своей правоте. Тогда-то я и начал вести журнал. Я подумал, если окажусь неправ, я сожгу его. А если прав, эта информация будет полезной.
— Когда вы показали ваши записи лейтенанту Киферу?
— Спустя несколько месяцев. После случая с пропажей клубники.
— Расскажите об этом случае.
Марик, ободрившись, рассказал все, как было.
— Скажите, лейтенант, после тайфуна капитан Квиг предпринимал попытки вновь взять командование на себя?
— Да, предпринимал, утром 19-го декабря, когда мы наконец увидели эскадру и могли присоединиться к ней, чтобы возвратиться в Улити.
— Расскажите, как это произошло.
— Я сидел в штурманской рубке и писал донесение для рапорта командованию операцией. Вошел капитан и заглянул мне через плечо. «Ты не против зайти в мою каюту, чтобы поговорить, прежде чем ты это отправишь?» — спросил он. Я ответил, что не против и спустился в его каюту. Разговор он опять начал с того, что меня будут судить за бунт, а потом вдруг говорит: «Ты, кажется, подал прошение о зачислении в кадровый состав флота. Ты понимаешь, что после всего, что случилось, шансов у тебя никаких?» А потом стал говорить, как он любит флот, что в жизни, кроме флота, у него ничего нет, и даже если все обойдется и его не спишут, все равно это останется пятном и испортит его послужной список. Я сказал, что сочувствую ему, и мне действительно было его жаль. Потом он сказал, что ему все равно выходить в отставку через несколько недель, так что я ничего не добьюсь. И вдруг предложил: он готов забыть все и не писать на меня рапорта. Он снова берет команду над тральщиком, и делу конец. Все будет забыто и похоронено — просто мы оба понервничали во время тайфуна, и все.
— Ну и что же вы?
— Я был поражен. Я сказал ему: «Капитан, вся команда знает об этом, есть записи в навигационном и вахтенном журналах. Я уже подписал их как командующий офицер». Он тут стал ходить вокруг да около и, наконец, сказал, что записи ведутся карандашом, начерно, их наверняка всего несколько строк, и не в первый раз в черновых записях делаются поправки и уточнения.
— Вы напомнили ему, что всякие изъятия и исправления в журналах запрещаются?
— Да, конечно, но он только хмыкнул и сказал, что правила бывают разные, есть даже такое, как правило самосохранения. Потом он сказал: или это, или меня ждет трибунал по обвинению в бунте, а его — запятнанная репутация, а он этого не заслужил. «Неужели несколько карандашных строк стоят всего этого?» — добавил он.
— Вы продолжали отказываться?
— Да.
— Что было потом?
— Он начал просить и уговаривать меня. Это продолжалось довольно долго и было очень неприятно.
— Он вел себя странно?
— Нет, но… он вдруг заплакал. А так он был вполне нормальным. Правда к концу вдруг рассвирепел и велел мне убираться ко всем чертям. Рапорт командованию я отправил.
— Почему вы не приняли предложение капитана?
— Как я мог пойти на такое?
— Тайфун миновал. В сущности, теперь он и сам мог довести судно до Улити?
— Я уже совершил должностной проступок и к тому же считал, что изъятие записей из журналов не может что-либо изменить. А главное, я продолжал считать капитана психически больным.
— Но вы сами только что сказали, что он вел себя разумно.
— Обычно он всегда вел себя нормально, кроме стрессовых ситуаций, когда он как бы терял рассудок.
— Следовательно, сутки спустя у вас все еще была возможность изъять из официального рапорта упоминание о событии на «Кайне» и сделать это с ведома и согласия капитана?
— Да.
— Старший лейтенант Марик, вы не впадали в панику, когда «Кайн» попал в зону тайфуна?
— Нет.
— Чем вы можете доказать это?
— Чем? Да хотя бы своими действиями в то время. После отстранения капитана, в самый разгар тайфуна, наш тральщик спас пятерых членов команды затонувшего эсминца «Джордж Блэк». Не думаю, чтобы офицер в состоянии паники смог руководить спасательными работами в тех условиях.
— Вы сместили капитана самовольно?
— Да, я понимал, на что иду.
— Вы сместили его, не имея на то прямых полномочий?
— Я сместил его на основании статей 184, 185 и 186, давших мне такие полномочия.
— Вы сместили капитана, не имея на то должных оснований?
— Должными основаниями, сэр, было внезапное психическое расстройство капитана в момент, когда кораблю грозила опасность.
— Вопросов больше нет, — сказал Гринвальд.
Допрос Марика начал прокурор Челли. Он явно был преисполнен недоброжелательства к обвиняемому.
— Начнем со следующего вопроса, мистер Марик: командир находился на мостике в то время, когда вы проводили операцию по спасению членов команды «Джорджа Блэка»?
— Да.
— Это он отдал приказ сделать круг над затонувшим судном и подобрать уцелевших членов команды эсминца, не так ли?
— Он дал такую команду после того, как я распорядился начать поиски.
— Разве не он руководил вами во всей этой операции?
— Нет, он лишь делал замечания по поводу моих приказов.
— Могли бы вы успешно провести операцию по спасению без указаний или, как вы их называете, «замечаний» капитана?
