Валентин Бадрак - Офицерский гамбит
– То, что вы говорите, – прелюбопытно. Но в жизни бывает сложнее. Например, мне себя куда отнести, если я фактически россиянин, а родился и полжизни прожил в Украине. Кто я и как мне себя вести?
Профессор замахал руками, как будто понюхал тухлого мяса.
– Вы взрослый человек, а такие глупости говорите! Да живите себе радостно и по совести, превозносите народ российский и народ украинский. Потому что это два великих народа. Откажитесь от навязываемых кучкой людей манипуляций и от желания втянуть народы в противостояние.
И Алексей Сергеевич уехал из Донецка удовлетворенный.
Несмотря на два десятилетия российской прописки, Алексея Сергеевича покоробили целых шесть монументальных изваяний Ленина в Луганске – кровавый вождь заблудшего пролетариата тут никак не хотел умирать, оставался вопиюще живым, поистине вечно живым. Но еще комичнее, насмешливее и вызывающе в том же потрепанном, с разбитыми дорогами городе взирали с гранитных платформ не только каменные облики Ильича, но и лица-фантомы Дзержинского, Ворошилова и даже бравого хуторянского командира Пархоменко. Да шут с ним, с Пархоменко! Он хоть смельчаком был, отчаянным парнем с шашкой, хоть и мало думающим. Ущербного патриарха репрессий зачем оставили, спрашивал себя озадаченный полковник?! Или бездарного маршала и патологического труса Климента Ефремыча, ведь это форменное зловоние… Однако древний житель в застиранной военной рубашке гордо осадил его. Когда Артеменко ходил вокруг памятника хмурый, с неодобрительными покачиваниями головой, дедушка привел в движение волевые складки у усыхающего рта бывшего офицера и объявил со смесью сентиментальности и неприязни: «А ты не тронь нашу память! Это наша история, – тут он с ожесточением постучал ладошкой во впалую, старческую грудь, – пусть и противоречивая! И если на Западной Украине памятники Бандере ставят, то… извините! Отчего ж нам Ворошилова не воспевать?» Артеменко, разумеется, ничего не ответил. Только пожал плечами и побрел прочь, усмехнувшись. А ведь прав этот старик, ведь это, в самом деле, его личные, запечатленные в памяти и неискоренимые фрагменты его индивидуальной истории. Ведь это его, мужика на бездорожье, всю жизнь обманывали, и потому-то он теперь артачится, упирается, когда эту историю начинают так беззастенчиво вырезать, как неподходящие негативы из кинопленки. «А теперь вот и тебя столь же просто и коварно обманывают, Артеменко, – сказал он сам себе под нос с внезапно охватившей его удрученностью, – каково оно, быть обманутым?! Особенно если научился думать…» Но главным открытием восточных областей стали неизвестные ему доселе имена: Васыль Стус, Олекса Тыхий, Мыкола Руденко и многие другие, которых чтили на этой земле гораздо бережнее затхлых фетишей советского времени. Артеменко явственно увидел, кто есть кто в здешней истории. Золото всегда остается золотом в силу принципиальности своего блеска; аксессуары превращаются в хлам, как только обновляется эпоха.
Загадочный, осклабившийся, вечно эклектичный Крым Алексей Сергеевич слушал с неподдельным интересом и чуткостью, как врач с фонендоскопом. И обнаружил даже больше болезней, чем ожидал; отшатнулся, смутился и попятился. Воистину «остров» Крым слишком индивидуален, неприступен и наполнен приведениями многоликого прошлого, и потому по большей части непостижим, как экзотический лес тропиков! Что-то у крохотной частички планеты было опрометчиво ампутировано… Кусочек души, что ли? Или какой-то очень ответственный нерв? Тут чего-то определенно недоставало! И снова он воочию увидел ошибки, недочеты, бесчисленные просчеты. Почитал местные газеты, сплошь наполненные дифирамбами российской славе и одами идее возвращения Крыма в свое исконное, русское состояние, снова вспомнил обличительные речи прозорливого Мишина. Да, никто в Киеве, конечно, никогда не думал основательно на тему, может ли она, эта крымская степь, стать подлинно украинской. И тем более, в помыслах своих не дотягивался до того, чтобы тут, на этой солнечной территории разрушить колониальные представления. Мишин был абсолютно прав: никто из новых или старых украинских предводителей не удосужился выработать конкретную политику в отношении крымских татар – традиционных исторических союзников украинцев. Никто не подумал, что можно противопоставить неконтролируемым раздачам квартир в Севастополе от имени московского мэра. Или появлению филиалов российских университетов с русскоязычными, естественно, принципами и условиями. Никто не знал, куда кроме инфраструктуры российского флота трудоустроить тридцать тысяч местных жителей. Одно только, пусть крохотное, но со знаком плюс, действие усмотрел Артеменко в вечно сентиментальном, будто утомленном Симферополе. Когда-то, лет, говорят, семь или восемь тому назад, бывший в те времена президентом щуплый и осторожный политический канатоходец Леонид Кучма открыл тут замечательный лицей – до мозга костей украиноязычный, с национальными принципами обучения и мировоззрения. Результат этого, может быть, даже непреднамеренного акта украинизации немало позабавил полковника российского ГРУ: теперь и живущие тут этнические россияне бьются, дабы пристроить своих чад в элитное учебное заведение. Вот оно вездесущее ленинское «Лучше меньше, да лучше». Эх, страна, эх, хуторяне, что ж вы свободу-то свою не уберегли, пылал в Артеменко попранный украинец, когда он садился писать очередное донесение в Центр. В котором – и это стало уже традицией – он сознательно искажал ситуацию, находя все больше украинских аргументов, цитируя все больше украинских апологетов и сознательно забывая о российских плакальщиках. Потому что мысли его все больше возвращались к собственной трансформации представлений. Не столько о самой родине, сколько о своем личном вкладе в дело ее разрушения и созидания. Уж если не получилось стать героем, то и скатиться до уровня желчного клеврета, площадного орудия сатанинского промысла он тоже не мог.
Лицом к лицу, гораздо ближе, чем с расстояния прямого выстрела, Артеменко осмотрел западную часть украинской земли. Гордый и вместе с тем до крайности приветливый Львов, недоверчивые и настороженные населенные пункты в горах, напротив, распахнутые в местах пересечения туристских маршрутов. Горная Яремча, припорошенный снегом Буковель, куда он поехал покататься на лыжах вместе с Алей и Женькой, обдали его простотой, живой и непринужденной украинской речью, подчеркнуто галантным отношением к любому пришельцу. Тут не было нервической лихорадки, отсутствовала привычная суматоха и была какая-то особая прелесть в непривычно звучащем языке, набегала сказочная мечтательность при приближении к перламутровым, кое-где скрытых деревьями, круглым макушкам гор. Тут жила настоящая, почти неискаженная временем Украина. Запад, истинно Запад, думал он. И Аля, точно разгадав направление его размышлений, заметила, что слишком мало отличий не только от польского Закопане, но даже и от знаменитых австрийских курортов. Но для него дело было вовсе не в сходстве с западными местами отдыха, а совсем в ином. В слишком очевидном, прямо-таки разительном отличии от российских курортов. Львов особенно поразил Алексея Сергеевича. Город, сложные облик и ментальность которого были выпестованы многофакторным воздействием Австро-Венгрии и Речи Посполитой, местами больше походил на Флоренцию или Дубровник. И сам он, и его жители устояли перед давлением советского катка, неумолимо уравнивающего национальную идентичность народов до одной унифицированной национальности. Алексей Сергеевич убедился, что это не мираж и не иллюзия болезненного мозга. Он вполне осознал это во время прогулки по городу. Но не только и не столько потому, что все вывески были на украинском языке. Хотя и это поражало, и только теперь он перестал считать сумасбродной мелочью решение бесноватого Петлюры в срочном порядке поменять вывески во взятом Киеве. Реликт в самом деле существует. Вот почему этого города боятся там, на востоке, – он как крепость, как оплот веры в отдельное государство. И вправду, не перешибить здешнюю ментальность, это вам не центр Украины! И даже не столичный Киев! Артеменко был несказанно рад этому пылающему очагу сопротивления, он ликовал. Живший в нем отчаянный украинский мальчишка подавлял маститого полковника с его замысловатым заданием, ибо нравственный выбор созидателя оказывался лично для него весомее аморальной высокооплачиваемой задачи уничтожения.
Свои практические опыты озадаченный ситуацией разведчик старался подкрепить или опровергнуть книжной мыслью. Нередко вынужденно оставаясь наедине в киевской квартире, он с невиданным аппетитом поглощал целые тома: слой за слоем слетал налет пыли с истории этой одновременно щедрой и болеющей земли, с сильным запахом и роковым притяжением, обильно политой кровью… Его настроение менялось в зависимости от найденных оправданий своей подрывной деятельности. Потревоженные тени прошлого подтверждали ему вычитанный в одной книге вердикт: «Общественное сознание национальных меньшинств в целом оказалось неготовым для восприятия украинской идеи…» Речь шла о времени после присоединения украинских земель Правобережья в конце XVHI века. После осмысления этого исторического приговора душа Артеменко долго корчилась в муках поиска подтверждений – это могло бы оправдать его странную разрушительную миссию, в которую он сам больше не верил. Когда же в нескольких львовских кофейнях, упрятанных в глубинах домов, подобно тому как это было во времена национальных подпольных движений, от него и его двух спутниц на входе с неумолимой и одновременно приветливой улыбкой требовали «гасла» «Слава Украйини!», он терялся. Что происходит?! Он воочию убеждался, что Украина, подлинная и отдельная, существует, живет и развивается. Он узрел, что по своему духу жители Западной Украины гораздо ближе к полякам и венграм, чем к россиянам. Но его пугали и нелепые перекосы. Один престарелый львовянин разоткровенничался с ним прямо на улице – благо украинское произношение Артеменко не грешило тем, что тут величали «москальскими» нотками. Но полковника разведки покоробило, когда «завзятый националист» (так он себя назвал) без обиняков заявил ему о своем понимании ситуации. В переводе на русский его короткий спич имел бы приблизительно такой вид: «Те, кто живет в Донецке и Луганске, – это варвары. Но их еще можно сделать цивилизованными людьми. А те, кто живет еще дальше на восток, – варвары, которых делать цивилизованными бесполезно и бесперспективно». Артеменко не дослушал собеседника, просто повернулся и пошел прочь, сочно сплюнув прямо на тротуар. Щемящая горечь долго оставалась внутри, как будто сердце обильно посыпали перцем да наложили жирный слой горчицы. Он не мог понять и принять столь гигантской разобщенности между представителями, казалось бы, одной земли, производной одного корня, некогда единой культуры и среды. Но точно уверовал: злые пигмеи национализма в двух государствах возникали больше всего от продолжительной работы пропагандистской машины империи.
