Валентин Бадрак - Офицерский гамбит
Глава пятая
(Киев, сентябрь 2009 года)
1За последние полгода Алексей Сергеевич Артеменко повидал всякую, очень разную Украину, воспринимая всю страну как гигантскую сцену импровизированного театра. Неотвратимым, пугающим далеким грохотом, точно выдуманная фантастом история о пришельцах с других планет, надвигалась президентская предвыборная кампания, и с нею столь же непреложное нагромождение новых решений, обязательных перемен и ритуально-скверной политической бравады. Полковник ГРУ испытывал странные ощущения, переросшие с некоторых пор в неприятную, тупую, болезненную тяжесть в голове. Они достаточно много сделали в этой стране, многого добились. Артеменко сравнивал их результаты с результатами пятидневной войны в Грузии и признавал: информационно-диверсионная война дала России много больше военного похода на Грузию. Там нажили врагов на долгие годы, да еще показали миру грязное исподнее – свою ставшую за много столетий традиционной неготовность создать неразрывную схему военного управления. Тут слепили сторонников, устранив недругов, а Западу показали смачный первостатейный кулак. Там, в Грузии, вышла халтура, тут, в Украине, как и желал генерал Лимаревский, филигранная работа. Там привили чувство ненависти, тут почти заставили полюбить. Но, хотя он боялся себе в этом признаваться, это давно уже была и его страна. Вместе с очередными, все более жесткими молниями распоряжений из Кремля у него нарастала волна мутной, неконтролируемой тревожности в смятенной, измотанной душе. Накачивание мозгов уже давно приобрело размах, видимый даже невооруженному глазу. По Украине началось безудержное штурмовое шествие мрачных апологетов новой империи. И сам Артеменко порой ощущал себя одним из таких грузных мастодонтов, оснащенным хулительным набором частушек, шагающим по стране в год крупнейших перемен. Год 2009-й. Сколько же перемен уже было! И сколько еще будет! И вызваны они – он это чувствовал интуитивно – банальным отсутствием четкого стержня, направления движения этой страны, общей для всех. А может быть, еще проще: отсутствием в самой сердцевине государства воли и харизмы, пусть даже злой, лишь бы сосредоточенной…
Артеменко все больше времени проводил в коротких и длинных командировках. Его ведомство прощупывало регионы, раздумывало – где можно заложить детонирующее устройство, а где оставить заградительные ежи. Иногда, хотя и редко, он путешествовал вместе с Алей. Однажды даже с женой и дочерью вместе – во время случайно совпавших школьных каникул. Но чаще всего один, заполоненный тяжелыми думами о происходящем вокруг и о своей извращенной миссии, которую он давно перестал воспринимать как служение чему-то великому или выдающемуся. Поездок по стране требовала не только его работа; втайне он жаждал сам воочию разобраться, пощупать ситуацию, убедиться или разувериться в том, что Россия и Украина – не столько два различных государства, сколько две различные общности людей, два разных народа. Интуитивно он чувствовал, что мечется, хотя кривая его нервных географических рывков вполне надежно прикрывалась заданиями Центра. Когда он вдруг обнаружил, что внутри Украины в самом деле жили две не сопрягающиеся общности, открытие больно хлестнуло его первобытной ясностью, выпуклостью и пестротой картины. Для Артеменко с некоторых пор правда приобрела особое острое значение, и даже Аля заметила ему несколько раз, что он переменился, становился то слишком задумчивым, ведя жизнь в себе, то необычайно раздражительным и вспыльчивым. «Так нельзя, мой милый, – твердила ему жена, когда работа позволяла им быть вместе, – ты себя сжигаешь, но ничего не добьешься переживаниями. Если ты не можешь изменить ситуацию, измени отношение к ней, прими ее как есть, как стихийное бедствие. Тем более что скоро все закончится, и мы начнем новый, более счастливый отрезок нашей жизни». Он понимал правоту жены, но ничего не мог поделать со своим беспокойством и мрачными периодами депрессий. Артеменко много раз задавал себе вопрос: почему? Ему мерещились ужасные сценарии будущих событий, в этих анафемских миражах он ясно улавливал мутацию большей части общества, своим аналитическим нутром проецировал будущее превращение страны в гигантскую лабораторию, в которой коварно, хирургическим путем отсекаются привычки к свободе и вольнодумству. И он не без оснований считал себя причастным к сумраку и хаосу, к заваренной отравленной каше для народа. И дело было не в том, что он слишком думал о проблемах Украины, а в том, что в нем самом, в его восприятии нарушилась траектория движения к славе, он больше не был претенциозным героем, а довольствовался лишь печальной, шакальей ролью подстрекателя. Потому в своих командировках он, доведенный бичеванием до отчаяния, искал утешения и оправдания в существующих вне его деятельности предпосылках к худшему, фатальной предрасположенности народа жить в кощеевом царстве. Червь внутри его сознания был удивительно живуч и смел; он подтачивал его самооценку, переворачивал мировоззрение, создавал болезненную тьму в душе. Может быть, потому, что он не принадлежал к той когорте украинцев, которые готовы были бы приобрести маленькую власть наместников империи взамен за выкорчевывание национального духа. Не принадлежал к ослепленным борьбой чиновникам, жаждавшим расширения влияния России до мирового уровня, пусть даже ценой неимоверных потерь. Но не был он и приверженцем той части яростных, непримиримых украинцев, которые готовы были костьми лечь за сохранение державности. Той самостийности, которой на всем историческом отрезке явления и становления Украины другая ее часть добровольно подрезала крылья. Он не относился ни к одному течению благосклонно, но точно было одно: он разуверился в праведности и правильности хода железной колесницы империи, которая накатывалась с востока, одних обращая в свою веру, а других бесстрастно занося в черный список будущих изгоев.
Но Артеменко все же справедливо считал себя человеком, обладающим здравым смыслом, а значит, не разучившимся думать и принимать самостоятельные решения. Он отчетливо, со всей ясностью понял, что не желает конца Украине. Это была его первая родина, колыбель светлого детства и место первых трепетных чувств, территория трогательного познания самого себя. И притяжение пуповины, к его изумлению, оставалось невероятно сильным. Ах, если бы он был где-то в Канаде, если бы из бинокля грозной диаспоры наблюдал за происходящим, то, верно, из-под негодующе нахмуренных бровей глаза его высекали бы молнии, а уста выносили бы приговоры изменникам и движущейся армии конкистадоров. Но он был здесь, в Украине, и он был офицером российской военной разведки, был противником и обязан был нести тень царского скипетра и пугать мраком тюремного каземата. Артеменко даже удивился открытию в себе этой маленькой, трепыхающейся, как пламя свечи на ветру, частички души, отличной от восприятия мира исключительно через прицел имперского дальнобойного орудия. Он слишком долго копался в себе, размышляя, откуда это у него, у человека, много лет вырабатывавшего в себе привычку подчиняться. И он чутьем уловил позыв изнутри: ему импонирует тот уровень свободомыслия и прав на собственное достоинство, которое он увидел тут. Там все было снова приближено к советскому времени: ни одно действие немыслимо без инструкции, ни один директор завода, топ-менеджер банка или главный редактор газеты ничего не сотворит без оглядки на политику Кремля или на взгляды неоцаря, какая разница. И это не было ему противно ровно до того момента, пока он не узрел существование иного мира. И это тоже понятно, ведь он давно уже принадлежал к белой кости, касте неприкасаемых, и аура мнимой персональной свободы усыпила его бдительность. Кроме того, работая во Франции, Артеменко никогда не пытался сравнивать Россию с Францией. То был вообще другой полюс, иная планета. Там никто не мог претендовать на завоевания, а акты дружбы всегда носили позиционный, эпизодический характер. Например, у Москвы и Парижа часто совпадали желания утереть нос Вашингтону, и тогда партнерство выходило на равных. А вот с Украиной все обстояло по-иному. Он помимо воли сравнивал с нею Россию беспрерывно: это был все тот же, близкий ему славянский мир с едиными корнями культурных традиций и системы ценностей, и все-таки другая его сторона, доселе неведомая плоскость человеческого сознания. Как будто одна часть людей обитала на темной стороне Луны, а другая – на светлой, причем он хорошо знал, какая именно жила в сумраке. И он точно не хотел теперь выровнять все в один, слишком приглушенный свет.
Впрочем, Артеменко лукавил, пытался, как много раз до этого, обвести вокруг пальца самого себя. Только шельмование теперь выходило жалким. Он получил четкое распоряжение провести личное исследование и сделать аналитический вывод, насколько сегодня так называемые лидеры общественного мнения в регионах Украины прониклись идеологией российского проекта, насколько разные социальные слои в различных регионах Украины хотели стать народом России, или, как учили доморощенные ученые, некой Руси, Святой Руси. Или нет, пусть будет – Российской империи, так правильнее. Впрочем, сейчас название было не столь важно. Отменная, звучная вывеска может быть придумана позже. Над этим проектом уже давно корпели десятки мастеров пера в России, сотни подкованных новыми идеологами научных сотрудников, целая армия политологов, публичных и полупубличных вещателей нового путинского движения. Артеменко работал как бы параллельно орде социологов и просто тайных осведомителей, шнырявших по территории Украины во всех направлениях. Назревала какая-то развязка, и вместе с ее приближением он словно усыхал, превращался в мумию. Его личное восприятие происходящего день ото дня становилось все более отполированным, дьявольским образом ламинированным и при этом очень болезненным.
