Отто Скорцени - Неизвестная война
Мы напрасно пытались определить значение этих военных приготовлений, но мне все объяснил вышедший после обеда из офицерского клуба отец Сикстус. Один американский генерал, фамилию которого он мне не хотел сообщать (когда возникала необходимость, он был воплощением тактичности) сказал ему:
— В окрестностях Нюрнберга замечены моторизованные подразделения немецких партизан. Их задача — организовать в городе путч, захватить тюрьму и освободить всех заключенных. Эти люди представляют собой опасность, прежде всего потому, что ими командует полковник Отто Скорцени, то самый, который похитил Муссолини и готовился тоже сделать с генералом Эйзенхауэром.
— Но ведь, — возразил Отец Сикстус, — полковник Скорцени находится здесь, в тюрьме, с сентября прошлого года! Лишь вчера я с ним беседовал…
— Можете быть уверены, — заявил генерал, — что этот Скорцени ненастоящий, так как, поверьте, у меня очень надежная информация. Мы разберемся с этим вопросом.
В связи с этим меня допрашивали несколько раз, очные ставки иногда напоминали фарс. Наконец мне удалось доказать, что я действительно являюсь собой…
Когда меня через несколько месяцев направили в лагерь в Ратицбоне, в Баварии, я встретил там своего бывшего офицера, работавшего с радио, который мне все объяснил. Во время расформирования «Корпуса охраны Альп» он демобилизовался и вернулся к семье в Нюрнберг. Когда ему из печати стало известно, что меня содержат в местной тюрьме, он решил помочь мне и, если бы возникла возможность, освободить. Был разработан план, впрочем, невыполнимый, но болтливость одного из заговорщиков явилась причиной ареста всей группы. Однако агенты полиции, вероятно, поверили в то, что меня узнали, когда я якобы перемещался из Германии. Отсюда и взялось состояние повышенной боевой готовности, которое длилось в тюрьме несколько месяцев уже после моих допросов.
Мной очень интересовалась газета американских оккупационных частей «Старе энд Страйпс» («Звезды и полосы»). Из статьи с моей фотографией под названием «Охраняемый, как кобра», мне стало известно, что я уже четыре или пять раз убегал, но каждый раз меня ловили. Я прочитал эту статью в больничной палате в Дахау, где мне оперировали желчный пузырь. Там я «охранялся, как кобра» — стражник находился в моей палате днем и ночью.
В мае 1946 года меня перевезли в лагерь в Дахау; вскоре я оказался в лагере в Дармштадте, затем в Нюрнберге, позже опять в Дахау, где организовал голодную забастовку, направленную против содержания в одиночной камере и плохого обхождения с немецкими пленными.
Необходимо объяснить, что я имел в виду, говоря о концентрационном лагере в Дахау.[277] Для содержавшихся в изоляторе помещения бывшего лагеря были относительно удобны: любой приговоренный к одиночке имел там достаточно широкую камеру (около 3,5x2,5x3 метра) с большим окном, умывальником и отдельным туалетом. На территории лагеря американцы возвели новую тюрьму с камерами, предназначенными для двоих заключенных: 2,5 метра длиной, 1,4 метра шириной и 2,20 в высоту, оборудованными маленькими окнами с решеткой; умываться там можно было только в сливном бачке. В отношении моей личности была проявлена любезность, и мне в камеру посадили напарником уголовника-рецидивиста, которому я тотчас дал понять, чтобы он сбавил тон. Неизвестно, в каком лагере его обнаружили американцы, но мне пришлось сначала научить его умываться.
Мой уголовник не имел репутации Якоба Грешнера, называемого «диким Якубом», содержавшегося в «старом добром Дахау» (как он говорил) и изображавшего сумасшедшего. Одаренный силой Геркулеса, он ломал все, что попадало ему под руку, поджигал кровать, скручивал решетку, вылазил на крышу и так далее. Не знаю почему, но ко мне он относился с симпатией и, увидев меня, кричал: «Всегда с поднятой головой, полковник!.. Не отступать ни на шаг!.. Вы правы!.. Вперед!»
Я вспомнил о процессе, проводившемся против нас в Дахау, — он закончился всеобщим оправданием. Когда один из моих офицеров интендантской службы вел себя достаточно подло во время процесса, «дикий Якуб» громко заявил: «Предатели должны быть наказаны для примера другим». Никто на это не обращал внимания до того дня, когда вооруженный палкой Грешнер сильно поколотил несчастного интенданта. Мне с большим трудом удалось доказать американским властям, что «дикий» действовал по своей инициативе.
В конце концов американцы отправили его в клинику, а когда он из нее вышел, в Ганновере с ним наладили связь чешские спецслужбы, планировавшие «мое похищение». Несмотря на то, что я опять сменил тюрьму, Грешнер смог меня предупредить, что советские спецслужбы хотят силой совершить то, что не удалось им путем переговоров.
В ноябре 1945 года в Нюрнберге меня два или три раза допрашивал русский прокурор, который вел себя корректно. Во время последнего допроса у нас получился интересный диалог:
— Странно, — сказал русский, — что вас не произвели в бригаденфюреры. Вы должны быть, по меньшей мере, генералом!
— Я инженер, а не профессиональный военный. Интриги не являются моим козырем.
— Мне это известно. Как вы здесь себя чувствуете? Эта тюрьма не очень веселое место.
— Тюрьма никогда не была веселым местом.
— Я вижу, что мы хорошо понимаем друг друга. Мне не сложно вызвать вас через наше командование на два или три дня в Берлин. Там вы смогли бы выбрать занятие, соответствующее вашим возможностям.
— Это предложение доказывает вашу доброжелательность по отношению ко мне. Но, несмотря на то, что Германия проиграла войну, она для меня еще не закончилась. Я сражался не один. Мне приказывали, и я отдавал приказы моим товарищам, которых должен защищать. Я не могу оставить их в проигрыше и несчастье.
— Думаю, вы упустили из виду, что многие важные персоны, занимавшие более высокие посты, чем вы, покинули вас, не ожидая момента, когда окажутся здесь.
— Это их дело.
Он ничего не требовал от меня, в отличие от американцев, перехвативших меня позже. Однако необходимо добавить, что после моего побега из лагеря в Дармштадте в июле 1948 года меня предупредили, что советские спецслужбы готовятся во второй раз похитить меня. В данном случае один американский офицер, выполнявший в городе властные функции, вел себя очень порядочно. Я не забыл о нем.
У меня была надежда оказаться на свободе летом 1947 года. Я очень ошибался. В конце июля Альберт Розенфельд, полковник американской армии и прокурор, прочитал мне документ, который привел меня в изумление: меня обвиняли в «издевательствах, пытках» и «совершении экзекуций» над примерно «100 американскими военнопленными!»
Мы боролись, находясь в состоянии отчаяния и под угрозой обвинительных приговоров. Наши победители под влиянием не знающей меры пропаганды были убеждены, что имеют дело со страшными преступниками, настоящими чудовищами. Мы везде встречались с обманом, ненавистью, желанием мести любой ценой, а также с глупостью. Преодолеть это оказалось нелегко.
Нас было десять человек обвиняемых: пять из сухопутных войск, трое из военно-морского флота и двое из войск СС — все мы ранее входили в состав 150-й танковой бригады. Шестерых я знал лично.
Немецкая и международная пресса занялась этим делом, печатая солидные комментарии по ходу процесса. Нашлось полдюжины немецких адвокатов, готовых нас защищать. Один из них, мой земляк, доктор Пейрер-Ангерман, известный адвокат из Зальцбурга, даже позволил себя арестовать, чтобы попасть на территорию лагеря в Дахау вместе с конвоем немецких пленных. Именно тогда восстановили австрийско-немецкую границу, и перейти ее было невозможно. Ни один из адвокатов не надеялся получить хотя бы самый скромный гонорар, мы ничего уже не имели. Я благодарил их от всего сердца. Доктор Пейрер-Ангерман приехал с полностью укомплектованными документами, касающимися моей деятельности в Австрии в 1930–1939 годы. Чувствовалось, что он готов поручиться своей репутацией и даже рисковать карьерой, чтобы выиграть дело, в правоте которого убежден.
Однако трибунал назначил защитниками трех офицеров американской армии. Поэтому нашими адвокатами стали подполковник доктор Роберт Дарст из Спрингфилда (штат Миссури), подполковник Дональд Маклуре из Окленда (штат Калифорния) и майор Льюис И. Горовиц из Нью-Йорка. Последний из них, я подчеркиваю, был иудеем по вероисповеданию. После расследования и подробных допросов на тему моего происхождения, жизни в Вене, а также службы, трое офицеров оказались отчаянными защитниками. Я хочу еще раз выразить им свою благодарность. В их глазах мы были уже не врагами, а членами великой солдатской семьи, несправедливо оклеветанные и обвиненные.
Процесс, длившийся более месяца, начался 5 августа 1947 года.
Ранее, в течение трех дней, меня допрашивал подполковник Дарст, снабженный актами, собранными прокурором Розенфельдом.
