Отто Скорцени - Неизвестная война
Со временем мне удалось убедить полковника Генри Гордона Шина, одного из руководителей американской разведки:
— Если бы я переправил Гитлера в какое-нибудь безопасное место, — сказал я, — то мне не имело бы смысла возвращаться, чтобы вместе с товарищами пойти в тюрьму.
«Это хитрость, — неистовствовали журналисты. — Скорцени хочет замести за собой следы!» Особенно скептичными оказались репортеры «Нью-Йорк Таймс» и «Кристиэн Сайэнс Монитор». В своей книге «Неординарное подразделение специального назначения» Чарльз Фоли отметил: «Скорцени сделался персонажем современной мифологии, способным на все».
Все-таки генерал Уолтер Беделл Смит, начальник штаба Эйзенхауэра, пригласил корреспондентов газет союзных государств в отель «Скибе» в Париже. Фоли пишет: «Покушение на жизнь и свободу генерала Дуайта Д. Эйзенхауэра никогда не готовили, — сообщил генерал. — Служба безопасности была введена в заблуждение противоречивыми рапортами».
Недовольные журналисты задавали генералу затруднительные вопросы, касающиеся осадного положения в ставке союзников под конец 1944 и в начале 1954 года, двойника генерала Эйзенхауэра, а также факта, что он сам был практически заключен в тюрьму в Версале. Генерал Беделл Смит признал тот факт, что речь шла «об ошибках, совершенных по причине ложной информации». Журналисты все еще относились с недоверием к этим словам генерала; после расследований и контррасследований специальные службы союзников пришли к выводу, что в этом деле осталось что-то подозрительное. Мое алиби было слишком убедительным.
Меня переводили из одной тюрьмы в другую. В шестой я оказался сокамерником фельдмаршала Кессельринга. 29 мая меня закрыли в подвале, напичканном микрофонами, вместе с Кальтенбруннером. Мы вспоминали о временах нашего студенчества и службы — занимавшиеся подслушиванием были разочарованы. Кальтенбруннеру не повезло, потому что он вступил в должность после Рейнхарда Гейнриха, руководителя РСХА, убитого в Праге в 1942 году. Вначале его отправили в Лондон и в течение нескольких недель допрашивали корректно. Позже ему пришлось провести семь недель в лондонском Тауэре, днем и ночью в темноте, где Кальтенбруннер перенес пытки, применявшиеся ранее к заключенным Петропавловской крепости. В его камере поднимался постепенно уровень воды, когда он превышал метр — понижался. Затем применяли холодный душ и битье. В Нюрнберге три воспаления мозговых оболочек, следовавшие друг за другом, не позволяли ему участвовать в большинстве процессов. Последний раз я видел его в июле 1946 года: он был спокоен и сдержан, хоть и знал, что его ожидает смертный приговор и казнь.
Моим товарищем по неволе был также рейхслейтер доктор Роберт Лей,[273] арестованный в голубой пижаме и тапочках. Выезжая, он накинул огромный плащ, взятый случайно в гардеробе, на голову ему надели тирольскую шляпу. Несчастный не выдержал того, как с ним обходились; он совершил самоубийство вскоре после доставки в Нюрнберг.
В лагере в Оберурзеле я нашел Радла, получившего разрешение на пребывание в моей камере, но 10 сентября мне опять надели наручники, чтоб забрать в самолет, который доставил нас в Нюрнберг. На борту уже находились гросс-адмирал Дёниц, генералы Йодль и Гудериан, все еще одетый в пижаму доктор Лей и даже… Бальдур фон Ширах.
Когда мы прибыли на территорию тюрьмы в Нюрнберге, коменданта пенитенциарного заведения, американского полковника Бартона Андрюса, носившего пенсне и поразительно напоминавшего Генриха Гиммлера, чуть не хватил удар. С негодованием он отметил, что гросс-адмирал Дёниц еще носит мундир со знаками различия, соответствующими его званию. Я оказался в такой же ситуации. Начальник тюрьмы кричал, что это непозволительно и является провокацией. Он кричал так громко, что прибежало множество чернокожих полицейских. Однако я уже отдал честь гросс-адмиралу, он понял и тоже позволил себе ответить на мое приветствие.
Мы без слов сняли знаки различия друг у друга. Затем отдали честь, и последний руководитель Третьего рейха пожал мне руку.
Тюрьма в Нюрнберге представляла собой большое здание в форме пятиконечной звезды. Нас охраняло множество чернокожих солдат — главный стражник, полковник Андрюс, вероятно, предполагал, что таким образом он нас унизит. Я всегда находил общий язык со своими тюремными охранниками, которые вели себя более порядочно, чем белые. Огромный, как башня, и очень симпатичный чернокожий сержант подружился со мной. Он часто подбрасывал мне несколько сигарет или шоколад.
В первые недели нас кормили хорошо. Работавшие на кухне старые местные немецкие заключенные готовили все, что могли, чем огорчали полковника Андрюса. Он был литовцем по происхождению и как новоиспеченный американец ненавидел все немецкое. «Я знаю, — сказал он нам, — что вас называют «Krauts» («Капуста»), потому что вы ее очень любите. Поэтому будете ее есть каждый день». Он позаботился о том, чтобы еда была как можно хуже.
Молодой австрийский инженер из министерства вооружения и военного производства (если я правильно помню, Раффельсбергер) получивший распределение на кухню, велел приносить нам кнедлики. Он был единственным заключенным, которому удалось убежать из тюрьмы в Нюрнберге во время похода в город за продуктами в сопровождении нескольких американских солдат. Он уехал в Южную Америку.
Первоначально я содержался в крыле для обвиняемых, моя камера находилась напротив камеры маршала Геринга. Мы общались с помощью знаков, так как формально разговоры были запрещены. Позже, перед Рождеством 1945 года, меня перевели в крыло, предназначенное для свидетелей. Наши камеры закрывали на ночь и открывали днем. Андрюс ввел строгий порядок, согласно которому во время его появления каждый заключенный должен был принимать стойку смирно и отдавать честь на пороге своей камеры с момента, когда комендант находился в пятнадцати метрах от входа в камеру, и после того, как он прошел двенадцать шагов.
Считая это требование смешным, я заходил в ближайшую камеру, как только охранники сообщали, что его достойная персона прибывает для проверки. Заметив это, он вызвал меня к себе:
— Вы отказываетесь отдавать мне честь?
— Я отдавал бы вам честь, если бы со мной здесь обходились как с солдатом. Я отказываюсь делать это как прислужник. Я ношу звание, равное вашему, и являюсь офицером, а не лакеем.
— Мне предоставлено право закрыть вас на месяц в одиночной камере за неподчинение.
— Вы можете делать, что хотите.
Думаю, что американские офицеры, находившиеся в подчинении у Андрюса, ненавидели его еще больше, чем он ненавидел нас. Несколько лет тому назад во время путешествия на самолете мне довелось встретиться с одним из них — он узнал меня и сказал, что мое поведение в отношении полковника Андрюса приносило ему и его товарищам большое удовлетворение.
Внешне поведение американцев было безупречным: полковник Андрюс объявил, что любой имеет право подавать жалобы. В действительности ни по одной жалобе вопрос не был решен положительно. В этом убедился генерал-полковник Гальдер, имевший очень хорошие отношения с американцами. Он позволил себе обратить внимание охранников, что в немецком концентрационном лагере к нему относились лучше, чем в Нюрнберге, за что получил четырнадцать дней карцера.
Некоторые не смогли этого выдержать. Кроме доктора Лея, руководитель управления здоровья рейха, несправедливо обвиненный добрый и энергичный доктор Конти, повесился в соседней камере. Генерал Бласковиц выпрыгнул с четвертого этажа. Фельдмаршал фон Бломберг умер в больничной палате, куда его перевели в последнюю минуту. По дороге в душ мне удалось своровать три простыни — одну я отдал постоянно прикованному к кровати маршалу, другую подарил австрийскому генералу фон Глайзе-Хорстенау, бывшему адъютанту императора Франца-Йозефа, третью оставил себе.
После совершенных самоубийств Андрюс начал применять еще более жесткие меры. Днем и ночью проводились неожиданные проверки. Мы должны были спать при включенном свете, с открытой головой, повернувшись в сторону света; если кто-нибудь случайно во время сна закрывал глаза одеялом, его тут же грубо будили охранники.
Когда маршал Геринг совершил самоубийство, приняв цианистый калий, была проведена генеральная ревизия всех камер. У генерала Йодля нашли тридцать сантиметров проволоки, у фельдмаршала Кейтеля — заточенные заклепки и лезвия для бритья, у Риббентропа — стеклянную бутылку, а у гросс-адмирала Дёница — пять связанных шнурков для ботинок.
Однако самым худшим, по крайней мере, для меня, было настроение, царившее в тюрьме. Постоянная слежка, соглашения, предлагаемые более слабым, шпионаж, доносительство, ложные обвинения, рабское поведение некоторых обвиняемых и свидетелей, стремившихся произвести как можно лучшее впечатление (им обещали соответствующее отношение и иногда выполняли обещания, если они проявляли желание «сотрудничать») — все это пагубно влияло на мое душевное состояние. Я был близок к совершению поступка, который позволил бы опять свирепствовать Андрюсу.
