Михаил Бубеннов - Белая береза
— Нет, Лена, я бы привык, конечно. Ведь сейчас я не ем потому, что это случилось в первый раз…
— А если привыкнешь, если это будет случаться часто, то и не будет так хорошо…
— Перестань, Лена, не говори глупости! — воскликнул Юргин с некоторой обидой. — Мне с тобой всегда будет хорошо. Всегда и везде. Ты вот кусаешь хлеб, а я смотрю и смотрю…
— Смотришь? А как я кусаю?
— Очень смешно, по-ребячьи…
— Не сочиняй, Матвей! Ешь!
— Да, а я смотрю и смотрю на твое лицо, на твои губы и зубы. — Юргин вздохнул и сказал с улыбкой: — Хочешь, я еще принесу полный котелок твоего любимого супа? Ты ешь всю ночь, а я всю ночь буду смотреть на тебя. Смеешься? У-у, озорные твои глаза!
Заглядывая в глаза Лены, Юргин вдруг тихонько, но вдохновенно заговорил о том, что ждет их после войны. Прежде Юргин видел свое будущее почему-то неясно, в отдельных деталях, как если бы смотрел на картину, написанную маслом, при сумеречном свете; теперь, освещенное любовью к Лене, будущее сверкало всеми красками, и он мог говорить о нем без конца, как это могут делать знатоки живописи о любимой картине. Да, после войны они, конечно, вместе приедут в Москву и начнут учиться: Лена станет строительным техником, а он получит военное образование, чтобы навсегда остаться в армии; они побывают на Енисее и вместе постоят на той горе, откуда перед ним открылся в детстве большой, неизведанный мир… Присмирев, не скрывая восхищения и счастья, Лена слушала Юргина и втайне поражалась тому, как он хорошо видит будущее, как смело, красиво мечтает о своей и ее жизни.
В комнату, приоткрыв дверь, заглянул в осыпанной снегом шапке политрук Гончаров.
— Ты еще здесь? — спросил он. — Не забыл?
— Я помню, помню! — воскликнул Юргин и, поднимаясь, взглянул на часы. — В моем распоряжении еще одна минута. А ведь тебе известно, товарищ политрук, что значит даже одна минута на войне!
Когда дверь закрылась, Матвей Юргин прижал руки Лены к своей груди и сказал тихонько:
— Я хочу, чтобы ты всю эту минуту смотрела на меня, а я буду смотреть на тебя… И больше — ни одного слова!
Они действительно целую минуту, не отрываясь, молча смотрели друг другу в глаза, но когда пришла пора расстаться, Лена вдруг порывисто, подавшись вперед, прижалась головой к груди Юргина…
XV
Со всего рубежа батальона, из всех подразделений коммунисты дружно сходились к большому каменному дому в парке. Собрание было назначено в одной из восточных комнат на нижнем этаже. Одни задерживались на некоторое время в коридоре — отряхнуть с себя снег, покурить, обменяться с товарищами новостями. Другие, особенно командиры, сразу же проходили в комнату, отведенную для собрания, и направлялись к столу, за которым сильно похудевший в последнее время секретарь партбюро полка Возняков перебирал содержимое своей полевой сумки. Он проводил собрание вместо секретаря партбюро батальона, который два дня назад выбыл из строя. Отодвигая бумаги, Возняков встречал входивших настороженным взглядом, а когда те молча, с угрюмым видом открывали планшеты, он поднимался на ноги и спрашивал глуховатым от горечи голосом:
— Кто?
Получив партийные документы погибших коммунистов, Возняков внимательно разглядывал их и складывал в одну стопку перед собой. Потом он подробно расспрашивал, при каких обстоятельствах вышли из строя те, кто еще сегодня утром согревал эти документы теплом своего сердца. Все рассказы о погибших коммунистах полка Возняков записывал в особую тетрадь в черной коленкоровой обложке.
За два месяца в этой тетради собралось немало простых и точных описаний воинской доблести коммунистов, до последнего дыхания сражавшихся с врагом за счастье родной земли. Из коротких записей Вознякова день за днем слагалась летопись партийной организации полка за самый тяжелый период войны. Это была печальная тетрадь. На каждой ее странице рассказывалось о смерти. И все же любой человек, прочитав ее, подумал бы не о торжестве смерти, а о торжестве и всемогущей силе жизни, — в любой скупой записи о гибели коммуниста всегда было нечто такое, что заставляло думать о величии и бессмертии партии. Поэтому Возняков не боялся перечитывать свою тетрадь даже в самые тяжелые минуты.
Сделав очередную запись в своей тетради, Возняков обычно спрашивал:
— Заявления есть?
— Есть, вот они…
Около стопки партийных документов Возняков аккуратно складывал заявления тех, кто вступал в ряды партии на место погибших в бою…
Точно в 7.00 Возняков поднялся за столом. Комната освещалась плохо двумя обыкновенными фронтовыми коптилками, и секретарь партбюро, может быть, именно поэтому очень медленно обвел ее взглядом. В отблеске красноватых огней коптилок он показался многим совершенно рыжим, хотя был только слегка рыжеват, и до крайности худым, усталым и печальным. Объявив наконец собрание открытым, Возняков протянул и задержал руку на стопке партийных документов.
— Товарищи, сегодня в батальоне погибло девять коммунистов, — сказал он тихим голосом. Он назвал имена погибших и продолжал, безуспешно стараясь сдержать дрожь в голосе: — Все эти товарищи погибли сегодня на поле боя смертью храбрых, погибли за знамя нашей великой большевистской партии, за наше правое дело. Вечная память верным и храбрым сынам нашего народа! Не пропадет даром их кровь, пролитая на подмосковной земле!… Товарищи, почтим их память…
Все разом поднялись, застучав скамьями, табуретами, ящиками, досками… Встали, загородив окна и двери.
Секретарю партбюро Вознякову вдруг показалось, что в комнате гораздо больше коммунистов, чем он думал минуту назад, когда они сидели. Это странное впечатление не оставляло его все то время, пока он стоял, опустив голову, и он решил обязательно проверить его, когда станет возможным. Но такое впечатление создалось не только у одного Вознякова. Всем присутствующим коммунистам казалось, что когда они сидели, их было не так уж много, а когда поднялись на ноги — в комнате стало очень и очень тесно…
Кончилась минута скорби. Секретарь партбюро Возняков быстро поднял взгляд — и удивился еще больше: склоненные головы коммунистов, казалось, виднелись далеко-далеко в полутьме, словно собрание шло не в комнате, а на открытом, широком просторе…
XVI
На партийном собрании, как нигде, коммунисты познают многое, что в одиночку познать иногда не легко. Слушая товарищей, Матвей Юргин с особенной остротой, как никогда еще до этого, всем существом своим ощутил, что настал самый грозный час войны. Кажется, ничего нового не прибавили речи товарищей к тому, что он знал о положении на фронте, о последнем боевом приказе. Но сама атмосфера собрания, содержащая в себе нечто властное, заставила гораздо сильнее, чем в обычной обстановке, почувствовать опасность, грозящую Москве. И личное счастье, которое час назад казалось всесильным, захватившим всю душу Юргина, немедленно отступило перед сознанием этой опасности.
Сразу же после собрания, с чувством необычайной тревоги за судьбу Москвы, Матвей Юргин побывал во всех взводах своей роты, проверил их готовность к бою, проверил, как несет службу боевое охранение, поговорил со многими солдатами, стараясь, чтобы и они всей душой почувствовали приближение часа, какого еще не приходилось им пережить на войне.
Только далеко за полночь, твердо убедившись, что рота отлично подготовлена к бою и завтра будет сражаться беззаветно, Матвей Юргин немного успокоился и вновь ощутил тепло того счастья, какое он познал совсем недавно. Он уснул, думая уже только о Лене, и долго-долго улыбался во сне…
Выскочив из гудящего дома (в нем гулко хлопали все двери, по всем комнатам и коридорам раздавались крики), Матвей Юргин услышал, что ружейно-пулеметная стрельба идет на разных участках оборонительного рубежа батальона, но особенно сильная — на участке его роты. Как и вчера на партийном собрании, Юргина мгновенно охватило необычайное чувство тревоги за судьбу Москвы — и он тут же услышал в себе толчки той знакомой силы, которая всегда заставляла его быть злым, бесстрашным и дерзким в бою. Кое-как попав правой рукой в рукав полушубка, не застегиваясь, Юргин бросился к западной границе парка. Только на бегу, сначала ударившись о толстый, запорошенный снегом ствол вяза, а потом наскочив на куст акации, Матвей Юргин сообразил, что гитлеровцы начали бой раньше обычного, — над землей чуть брезжил рассвет. В парке тянуло сквознячком и порошило; чувствовалось, что в полях, на просторе, все еще трудится метель. И Юргин понял, что произошло: гитлеровцы решили захватить Садки внезапно, без артподготовки, одной пехотой. Пользуясь метелью, они незаметно сосредоточились по обе стороны шоссе, в низине, по руслу ручья, поросшего низкорослым кустарничком, и теперь атакуют, стремясь прорваться на правом фланге в лес, где стояли дома пионерского лагеря, а на левом — вдоль железной дороги в парк, чтобы с двух сторон обойти Садки и соединиться на шоссе. "Не-ет, гады, не выйдет!" — мысленно закричал Юргин, видя, что и вправо и влево от него, по всему парку, навстречу звукам стрельбы, перекликаясь, увязая в снегу, несутся солдаты его роты.
