Иван Днестрянский - Раненый город
— О-о! Знатно вклеился! Подвалило тебе писанины! До встреченьки, младшой, бывай!
На прощание махнув рукой рванувшему дальше Олегу, иду осматривать остановку. В первый же час вторжения националистов в город в эту самую остановку «воткнулся», продолжая идти на скорости под уклон, подбитый бронетранспортер национальной армии и своей массой сдвинул ее с места. Недели три назад его убрали и остановку подправили. Теперь в нее, по той же траектории, врезался потерявший управление «КамАЗ». Вот это да! Есть на что посмотреть! Наглядное опровержение доморощенной теории о том, что дважды в одну воронку не залетает. Строго говоря, по воронкам ни я, ни мои друзья никогда не прятались по причине малого количества и случайного расположения оных, но, как раз за разом падают практически в одно и то же место мины да одна поверх другой ложатся очереди, наблюдали неоднократно. Если место опасное, то оно опасное. А тут еще общежитие и жилые дома рядом. Дворов нет — и у дороги часто стоят люди и играют дети. Надо будет представление в Управление городского транспорта написать. Перенести остановочку надо.
Подъезжает наш дежурный автобус.
— Ух, ты! — произносит из-за спины подошедший Жорж.
— Второе попадание-то покруче первого будет! — любуясь, отвечаю я.
Остановка смята, сдвинута с места и сплошь забросана вылетевшими из кузова грузовика кирпичами. Мне помогают промерить рулеткой дорогу, следы колес и разлет обломков от столкновения. Только закончил протокол — передают следующий вызов: ехать куда-то за станцию Бендеры-2. Огибая ров и валы Бендерской крепости, продолжающие щериться на дорогу пустыми бельмами амбразур, проезжаем мимо поклеванного пулями обелиска. Сто лет назад поставили его здесь солдаты русского Подольского полка в память о своих доблестных предках. Гордо реет на вершине небольшой каменной стелы черный орел. Ему чудом удалось пересидеть еще одну войну. Чувство благодарности за избавление от турецкого ига ныне абсолютно чуждо сознанию зажравшихся потомков. Националисты из близкой отсюда Варницы с удовольствием взорвали или сломали его, если бы не грозно нависающие сверху крепостные амбразуры…
Возвращаемся в комендатуру к концу обеденного времени. Тащиться в гостиницу уже поздно. Зацепив с собой дожидавшегося нас, не променявшего друзей на обед Сержа, топаем во вражескую столовую. С некоторых пор это стало обычным делом. А почему бы и нет? Ведь и в худшие времена ходили их коллеги на нашу сторону в сауну. Комиссар полиции, разумеется, знает, что у него стали столоваться приднестровцы, но, как человек умный, считает это нормой успокаивающейся жизни, фактом, самим собой наступившим и разумеющимся. Да и полицаи уже успели ради интереса несколько раз пообедать в гостинице у нас. Им это сложнее, ведь по городу они без провожатых не ходят.
В гопнической столовой полно полицейского народу. Вместе с нами за столиком сидит эксперт молдавского ЭКО, только что выезжавший со мной к потерпевшему крушение «КамАЗу». Орудуя ложкой, он ругается по поводу запоздавшей и у них смены. Жалуется на крайнюю строгость с отлучками. Деньги семье приходится передавать через знакомых. Плюс скукотища от сидения в ГОПе. Майор из-за соседнего столика бросает: потому, мол, домой и не отпускают, чтобы люди не знали, что война шла ни за что, сепаратисты были не за отделение от Молдовы, а против присоединения к Румынии, которое и без того непопулярно. Эксперт, вздыхая в ответ, бубнит себе в тарелку, где он видел «Мирчу чел маре ши сфынт» с его Румынией.
Достоевский, в правила которого входит не говорить с полицаями ни слова, криво ухмыляется и вдруг спрашивает:
— Что же будете делать, если снова за румынский интерес прикажут стрелять?
Майор и эксперт переглядываются, затем майор, просто как бы предполагая, отвечает:
— Куда мы тогда денемся? Если попадем под этот приказ, наверное, будем стрелять…
В его голосе нет ни злости, ни радости. Только уныние.
— А как же с присягой, которую вы Советскому Союзу давали? — вновь спрашивает Серж.
— Так нет давно Союза этого. Мы присягу Молдове приняли. Она — наша родина.
— Союза нет — правда. Но не народ его отменил, а три хмыря в Беловежской пуще. А та, первая ваша присяга давалась не только Союзу, но и всему его народу! И народ ни одного слова в ней не менял. Так почему вы от имени одной части народа согласны стрелять в другую его часть? А служить вашей Молдове так, чтобы не нарушать ту клятву, что раньше всему народу давали, не получается?
— Это ты у наших генералов спроси, — буркает майор.
— А мы вот ни одной присяги не нарушали, поэтому точно будем стрелять! — заявляет Достоевский. — Так же просто, как сейчас вместе за столом сидим. По-людски мы вам худого не желаем, но и с оружием сюда не звали! Правда, Эдик?!
Зря он так. Не стоило обострять. Но в этой колкости Достоевского я сам отчасти виноват. И майор тоже хороший гусь. Вместо того чтобы промолчать, пошел на чисто молдавскую, без оглядки, откровенность. Поставленный этой откровенной до грубости дискуссией в трудное положение, я не могу сделать ничего иного, кроме как утвердительно кивнуть. Полиция отмалчивается. Они, конечно, возразили бы. Но знают, что я практически местный, и по законам Молдовы вполне мог быть ее гражданином, если бы захотел. Поэтому упреки в мигрантстве будут звучать неубедительно.
Прозвучавшие взаимные откровения не мешают после обеда всем вместе курить, после чего полиция и милиция разбредаются по кабинетам разбирать бумажки.
102
Горотдел потихоньку штукатурят и ремонтируют. Когда, интересно, вставят окно в моем кабинете? Бабьему лету скоро конец, того и гляди холодно станет. Дни стали короче, работы по горло и вечерами на не защищенный оконным стеклом свет летят мотыльки. Обожженные лампой, они падают вниз, на стол с бумагами. Не заметишь — и жирная бабочка пачкает страницы не хуже чем перевернутый бутерброд. Пикируют на руки, зудят под столом, норовя подобраться под края штанин, комары. Отмахиваясь от них, Тятя в соседнем кабинете переворачивает на одно из своих дел стакан с водкой. Минут пять кряду из-за перегородки слышится его жалобная от душевной доброты и безысходности брань. Что-то уж очень долго ругается. Пойду посмотрю. Не так давно он меня к себе звал, а я не пошел. Может, помочь чем-то надо. Захожу и вижу, как он огорченно листает злополучное дело.
— Кацапу, подлюке, стакан налил, а он все не идет и не идет! Ну и пакость, ах ты, прости, господи!
Это он уже не о Феде, а о рыбьих кишках, остатки которых стряхивает и счищает с дела. Поверх бумаг на столе у него листики были постелены, а на них малосольная селедочка. Почти очищенная уже. На нее, по закону подлости, и перевернулся злополучный стакан. Пострадавшее дело не просто расплылось чернилами во все цвета радуги, оно еще и вовсю воняет рыбой.
— Тятя! Кончали бы вы бухать!
— Не ругайся, Эдик, не могу я сейчас без этого. Как на трезвую голову лягу, все мальчишек наших вспоминаю… Неделя, ну две — успокоюсь и перестану… Ну и подлюка, ах прости, господи! Выпьешь со мной?
— Прости, Тятя, не хочу.
Мне не нужно ждать заступившего сегодня помдежем Кацапа, которому я не давал никаких обещаний. Простившись, закрываю свой кабинет и ухожу.
Поковыряв поздний, едва теплый ужин, поднимаюсь в пустой гостиничный номер. Тятя с Федей на дежурстве, Игорь — тот неизвестно где. Сверх меры перерабатывает, изображает из себя добросовестного опера. В планы прочих, свободных от службы лиц я сегодня не включен, никто с предложениями не подходил. С тех пор, как друг друга перестали держаться и оформились отдельные самодостаточные компании, вечера стали свободнее и скучнее. Все чаще появляется чувство одиночества.
На этот раз меня спасает такой же скучающий Семзенис. Он заходит, и минут десять мы просто сидим на кроватях друг против друга.
— Знаешь, — ни с того ни с сего говорю ему, — ты всего второй прибалт, которого я близко знаю.
— А кто был первый?
— Одно время жил со мной в одной комнате студент филфака из Латвии.
— Ну и как?
— Совершенно разные.
Витовт шутливо пытается напустить на себя озабоченный вид, но от лени ему это не удается. Еще ленивее, будто из последних сил, он произносит:
— Разные — это как?
— Ну-у… Он, как и мы с тобой, не чистых кровей был. Седьмая вода на киселе. Во всяком случае, ни одного слова по-латышски я от него не слышал и фамилия его какая-то славянская, но вот убей Бог, переклинило, и сейчас не помню. Но он хотел сменить ее на фамилию Стодс, которую носил его дед по матери. Так и говорил: я Инвар Стодс.
— Это личное. Стодс — фамилия ничего себе. Может, мать свою он больше любил, а с отцом не сложилось. У меня примерно так было…
— Может быть… Но вздорный он в быту был, все по-своему хотел, к мелочам цеплялся. Жил единоличником. Не то чтобы общения сторонился, но видно было: высоко себя держит. Не откровенничал, не помогал никому, никому не хотел быть обязанным. Студенты в складчину едят, а Инвар себе тихонечко, в стороне, ест из своих пакетиков. Если бы еще что-то хорошее ел. Так нет же, лопает дрянь всякую, когда на общем столе много лучше продукты. Пригласили его раз, два — не идет. Фазыл, дагестанец наш, разозлился и спрашивает: «Не брезгуешь ли?» Инвар отвечает, что не брезгует. «Ну тогда, — Фазыл говорит, — садись сюда, не то я сковородой тебя по башке двину!» Тот сел, поел. Но без особой радости и без спасибо. Обычный человек. Такой же, как ты, такой же, как мы. И — чужой. Точно так же, как здесь, одни молдаване остались своими, а другие оказались чужими.
