Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.3. Дружба
Муслима сочувствовала Варе и, заметив внимание к ней со стороны доктора, радовалась. Хороший человек Аржанов. Ученый и простой сердцем. Конечно, Варя еще не может похвалиться образованием, но десятилетка у нее почти есть. То, что Варя якутка, а Аржанов русский, тоже было приятно Галиевой.
Лариса подметила и взгляд Галиевой на Варю, и тон ее, когда она заговорила об Аржанове. Снова мелькнула тоскливая мысль:
«Встретится Галиева со своим мужем… Поженятся Аржанов и Варенька… У них будет счастье, а у меня нет. У них родятся еще дети, а я буду одна. Ведь у Алеши лет через пятнадцать сложится своя жизнь… Пятнадцать лет! Прожить столько времени без любви, без ласки! А я еще не старая буду! Ох, эта война! Не мы ее выдумали, и не наша вина, что мы и сейчас хотим любить и быть любимыми!»
— Что твой муж, пишет? — спросила Галиева Ларису. — Хорошее у тебя звание: женщина-хирург. Здорово это получается, гордо!
Лариса молча, словно не расслышала, встала и забралась на свое место на нарах. Забыться на несколько часов, а там опять — раны, кровь, стоны.
44Под берегом появились первые партии пленных. Шли к Волге цепочками румыны в помятых, грязных шинелишках и высоких папахах из овчины, немцы — тоже в летних шинелях, в нелепо больших ботах и эрзац-валенках. Красноармейцы смотрели на пленных с угрюмой неприязнью, а те проходили, тревожно озираясь, шли, не поднимая глаз.
— Туго сдаются в плен, хотя наши самолеты засыпают их листовками, — сказал Коробов, стоявший у входа в блиндаж, накинув на плечи ватник. — Надеются на помощь. А генералу Манштейну под Котельниковой всыпали.
— И здорово всыпали! — отозвался Логунов, тоже вышедший взглянуть на пленных. — Десять дней шел там бой, почти не прекращаясь. Сейчас наши громят их аэродромы. В станицах Тацинской и Морозовской и дальше за кольцом окружения громадные склады зимнего обмундирования: шинели на меху, валенки. А эти тут — налегке…
— Окружены теперь полностью. В районе Среднего Дона их подкрепление тоже отброшено. — Нечаев поглядел вслед фашисту, который отстал было от своих, но, увидев моряка, припустил рысцой. — Ишь как торопится! Покуда дерутся кучей — храбрые. А взять любого в одиночку — размазня. Так, дрянь какая-то!
— Однако ультиматум о сдаче они опять отклонили! И стреляют по нашим парламентерам, — сказал Коробов. — Все ждут чего-то! Но скорее всего тупо повинуются своему фюреру, который решил их угробить тут, но не отступать. Пойдемте, товарищ Логунов, до хаты. Накормим вас гитлеровскими гостинцами.
— Какими? — Платон и не тронулся с места.
Январское солнце пригревало бревна выступавшего над входом наката, блестело в хрупких льдинках подтаявшего сугробчика, наметенного наверху. Небо было синее-синее. Застывший плес реки за освобожденной от врага заводской территорией ослепительно белел, покрытый снегом, а лес в Заволжье вроде уже побурел. Все звало к жизни. Логунов думал в эту минуту о Варе. Не пишет ничего. Только ответила на письмо о смерти Дениса Антоновича и снова молчит. Получил Логунов на днях ответ и от Елены Денисовны…
«Дорогой Платон Артемович! — писала вдова. — Нет у меня таких слов, чтобы выразить свою печаль. Одно скажу: кончилась теперь моя жизнь. Знаю — надо детей растить, знаю — работать надо. Все умом понимаю, а на сердце черным-черно. И печаль эту никаким уговором не снимешь. Чем больше думаешь, тем больше травишь себя. Может, и стерпится со временем, да ведь со временем и смерть придет. Прикинешь этак, и еще тошнее становится…»
«Да, плохое это утешение!» — подумал Платон.
— Что за гостинцы? — переспросил он Коробова.
— Сегодня ночью упала к нам на блиндаж бомба. Ждем — взрыва нет. Оказывается, немецкий транспортный самолет сбросил кассету с начинкой. Как стукнулась — раскрылась, и все вывалилось: шоколад, галеты, консервы…
Гулко разорвался неподалеку снаряд, раскидав мерзлую землю, второй, третий…
— Можно и такой гостинец получить, — хмуро пошутил Нечаев. Яркий день в предвесеннем блеске солнца вызывал в нем печаль, и, как он ни противился ей, она все росла, все жгла его сердце. — Айда вниз, я расскажу, как дрались мои дружки на речке Червленой под хутором Цыбенко. Вчера в штабе двоих оттуда встретил… А транспортных самолетов к окруженным фашисты шлют без конца. Летят и летят, а наши их сбивают да сбивают. Уже несколько сот сбили между Доном и Волгой.
— Так что там, под Цыбенко, было? — напомнил в блиндаже заинтересованный Логунов. — Это ведь на юго-западе?
— Точно… А было то, что фашисты намертво закрепились там на крутом берегу, на вырытом нами же внешнем обводе, уперлись — не пошатнуть. Когда они отклонили ультиматум, дали нашим задачу — взять Цыбенко. Десятого января провели артподготовку. Вся степь ходуном ходила. Вы думаете, они после того сдались? Черта с два! Организовали группы офицеров-смертников, раненых поднимали и заставляли участвовать в бою. Но наши бойцы подналегли и прорвали-таки оборону. Прорвали и ударили на Ракотино, Карповку и Воропоново. В тылах за Цыбенко фашисты уже спать полегли. Врасплох их застали. Ребята рассказывали: выскакивали офицеры из блиндажей босиком, в пижамах, полосатые, как тигры. Некоторые мертвыми прикидывались. Попадали, а пар из ноздрей, как из самовара: мороз-то поджимает!
— До чего изнеженные! — с удивлением заметил Петя Растокин. — Окружили их, и жрать-то им уже нечего, а спать ложатся в пижамах, будто на курорте.
— Как же! Иначе нельзя: Европа! Они еще горшки ночные с собой возят! — посмеиваясь, говорили бойцы. — Он и в плен-то, гад этакий, норовит со всем награбленным барахлом попасть.
— Верно, товарищи! — сказал Логунов. — Культура у фашистов невысокая. Но имейте в виду, излишняя жестокость к ним приведет к тому, что они будут бояться плена.
— Они и так не очень-то сдаются, — ответил Нечаев. — На все подлости идут, надеясь избежать заслуженной кары.
— Правда! — перебил дружка Коробов. — Сегодня мы дорогой ценой взяли одну развалину… Только закрепились в ней, видим, рядом белый флаг выкинут… Значит, переговоры о сдаче. Так ведь? Отвлекли наше внимание, а половину своих солдат нам в тыл бросили. Внезапно ударили. Ладно, мы не растерялись. Как это называется, товарищ командир?
— Вот именно: как это называется? — подхватил Нечаев. — Выходит, и парламентерам верить нельзя! Бить их надо!
— Нет. Поднять руку на того, кто готов в плен сдаться, — значит усилить сопротивление.
45— Лариса Петровна, дорогая! — Варвара схватила врача за руки, закружила и неожиданно поцеловала в губы, в щеку и опять в губы. — Как замечательно!
— Что, Варенька? — Фирсова даже растерялась. Эти девчата всегда так: щебечут, улыбаются, целуются, плачут, а ничего не поймешь!
— Улыбнитесь вы хоть чуточку! Ленинград взяли! — выпалила девушка.
— Как взяли? Кто взял?
— Ой, что я говорю! Не взяли, а блокаду прорвали. Наши восемнадцатого января прорвали блокаду Ленинграда. Я уже по привычке: «взяли».
Только что было сообщение «В последний час». Успешное наступление наших войск в районе южнее Ладожского озера, — громко говорила сияющая, запыхавшаяся Варвара. — После семи дней боев войска Ленинградского и Волховского фронтов соединились.
Взволнованная Лариса подхватила на руки подбежавшего сынишку, высоко подняла его:
— Ура! Мы еще раз победили, Алеша! Наши храбрые солдаты прорвали блокаду Ленинграда!
— Мама, а я тоже солдат?
— Ты сталинградец, Алеша. Это больше, чем солдат.
— А в Москве вступила в строй третья очередь метро, — сказал раненый на верхнем ярусе нар. — Удивительные дела!..
— Иван Иванович! С Ленинградом вас! — окликнула подходившего главного хирурга заплаканная Софья Вениаминовна.
Лариса чуть вздрогнула. Взглянув через плечо сынишки, она увидела Аржанова. Улыбка так и цвела на его лице. Как редко видела эту улыбку Лариса, но запомнила ее, кажется, навсегда.
— Да-да-да! — ликующе басил он. — Выстоял наш могучий красавец!
Говоря эти слова, Аржанов смотрел на Варвару: он улыбался ей…
Фирсова крепко прижала к груди сынишку, отвернулась и, точно убегая от чего-то страшного, поспешила с ним скрыться за перегородку.
— Ты рада, мама? — спрашивал он, обеими ладошками взяв ее за щеки и стараясь заглянуть ей в глаза.
— Очень рада.
— Зачем же ты голову вешаешь? Иван Иванович мне всегда говорит: «Не вешай голову, герой! Скоро на улицу пойдешь. С ребятишками играть будешь!» Он добрый, мама?
— Кто, сыночек?
— Доктор. Он добрый и сильный. Я его тоже полюбил.
Женщина растерянно, почти боязливо взглянула на сына. Кого же еще он имеет в виду?
— Леня его очень любит. Целый день только и говорит: Иван Иванович да Иван Иванович. Будто он может мертвого вылечить. Это правда, мама?
