Михаил Бубеннов - Белая береза
Андрей читал не отрываясь: каждое слово в статье было значительным, волнующим и обнадеживающим. Газета шуршала в его подрагивающих руках. Взволнованный статьей, Андрей даже не заметил, как начал дочитывать ее вслух.
— "…Здесь, под Москвой, — читал он сильным голосом, как привык читать солдатам, — надо положить начало разгрома немецких оккупантов. Пусть здесь, под Москвой, начнется кровавая расплата разбойничьего гитлеровского фашизма за все его преступления!"
От двери раздался знакомый хрипловатый голос:
— Гвардии сержант Лопухов здесь?
— О, Иван Андреич, шагай сюда!
Андрей и Умрихин долго трясли друг другу руки, радуясь встрече. Не видались они почти две недели: еще в Козлове Умрихин был ранен и находился в санбате, а две недели на войне — большой срок… Потом сели у огня рядом и, как водится при хорошей встрече, свернули цигарки.
— Выходит, ты один тут? — спросил Умрихин.
— Один. Сейчас ребята принесут солому…
— А что ж ты читал так громко?
— Эту статью, Иван Андреич, только во весь голос и надо читать! Андрей показал газету. — Видишь, о чем написано? Если бы хватило у меня голосу, я бы прочитал ее на весь мир! Москва зря говорить не любит. Чует мое сердце: скоро повернем обратно!
— Да, вроде к этому клонится дело, — согласился Умрихин. — Вон как шуганули их из Ростова! Черед, я думаю, за нами!
— За нами, Иван Андреевич, за нами! Ты когда из санбата?
— А только вот сегодня…
— Слыхал, какие у нас дела?
— Слыхал! — Умрихин вздохнул, часто-часто поморгал и отвернулся от огня, будто уберегая лицо от жара. — И Кочеткова как убило в Истре, и как поранило Ковальчука… А Нургалея я в санбате видел. Здорово его поранило, а по всем приметам — должен выжить… Он горячий, а сгоряча можно все сделать, даже выжить, верное слово! Да, много погибло, ой, много! Понасмотрелся я в санбате. Там, брат, больше крови повидаешь, чем на передовой.
Помолчали, точно стояли у братской могилы.
— Значит, зажил палец-то? — спросил затем Андрей.
— Палец зажил! Завязываю пока временно.
— Как же теперь твои дела?
— Все дела, Андрей, из-за этого пальца пошли теперь у меня наперекосяк, — ответил Умрихин, вздохнув, и тут же хрипловато засмеялся. Хочешь, расскажу все по порядку?
— Расскажи.
— А ты подкинь дровец.
За две недели, проведенные в санбате, Умрихин пополнел, посвежел; гладко побритое лицо лоснилось, глаза смотрели весело, бойко.
— Смотришь, какое обличье в санбате нажил? — спросил Умрихин и опять захохотал. — Там, брат, можно нажить жирок! Сам знаешь, ранение у меня пустяковое, для организма, можно сказать, никакого ущерба не произошло, так мне вышло не лечение, а отдых! Палец мне обрезало осколком, как ножичком, честное слово! Так аккуратно, что и врачу не было никаких хлопот. Помазали мне чем-то обрубок, подзашили малость, завязали, и на том закончилось мое лечение. Эх, брат, и пожил я эти две недели! Весь обленился, честное слово! Лежу под одеялом, на чистых простынях и думаю: "Вот это война! Вот это довелось повоевать!" А то, знаешь ли, был у меня такой случай… Повстречал я однажды солдата. Идет из госпиталя, фотография пошире моей. Вижу, по всем приметам — артиллерист: здоров и нос держит высоко. Сели мы с ним закурить, а он меня и спрашивает: "Ну, как служба?" — "У нас в пехоте, отвечаю, служба известна со старых времен! Тяжелая служба! Все время на передовой, в земле, под огнем… Бывает, ни еды, ни воды. В пехоте и потерь завсегда много: то убьют, то ранят. Вот у вас, говорю, в артиллерии — другое дело. На передовой бываете редко, все больше позади, а какие на корпусных и армейских действуют — те и совсем далеко в тылу. Там не житье, а малина!" И тут мне этот мордастый говорит: "Ничего ты в военном деле не смыслишь, хотя человек и в годах! Я сам, говорит, чистокровный пехотинец, стрелок, и могу заявить с точностью: самое милое дело — служить в пехоте! Очень легкая, говорит, и приятная служба! Убивают редко, только разговору об этом больше, а вот ранят частенько, это верно. С этим в точности согласен. Вот меня, говорит, с начала войны ранило уже два раза. Так что же, говорит, выходит? Я побуду на передовой два-три дня, посижу в земле, получу рану — и пошел в госпиталь! У меня и вышло, что я на передовой был с неделю, а все остальное время — в госпиталях! Светлые комнатки! Чистые простынки! И девушки за тобой ухаживают: где подушечку поправят, где одеяльце подоткнут, водицы подадут и поговорят ласково… Вот это, говорит, действительно не служба, а малина!" Говорит он это, а сам, дьявол толсторожий, хохочет во все горло! Веселый такой, шутейный парень! "А как, говорит, достается артиллеристам, хотя бы и в тяжелой артиллерии, которая стоит далеко от передовой? Убивают их мало, а ранят — того меньше. Вот по этой самой причине они и сидят все время на фронте. Хотя и не всегда на передовой, но и не на чистеньких простынках! И у них всяко бывает: и в земле так же сидят, и харчей не всегда хватает, и командиры ругают… А работы сколько? Одной земли сколько роют! И орудия приходится на себе таскать. Словом, служба известна… Теперь, говорит, сравни: кому легче?" И опять, дьявол, хохочет во все горло! Я, конечно, посмеялся над ним: озорник, говорю, ты, только и всего! А вот теперь я в точности согласен с ним! Как попал в санбат, отдохнул и твердо решил: ни за что не уйду теперь из пехоты!
— Ближе к берегу, — сказал Андрей.
— Сейчас будем у берега, — пообещал Умрихин и продолжал: — Лежу я, значит, под одеялом, на чистой простынке и думаю: "Отдохну и опять в пехоту, в родной свой взвод!" И вот однажды не стерпел я и заговорил с врачом о дальнейшей моей службе в пехоте. А врач и говорит мне на это: "Нет, браток, хотя нехватка у тебя в организме и небольшая, всего только отшибло половину указательного пальца — люди приучаются и средним пальцем стрелять, — а только нет закону пускать тебя с таким браком в военный строй". Вот-те, думаю, новость! Сам посуди, куда мне идти сейчас из армии? Домой? А дом-то мой, сам знаешь, под Великими Луками! Мне один расчет быть в армии, тогда скорее всего и попаду домой. "Что ж, — говорит тогда врач, — если не хочешь уходить, то мы можем оставить тебя только где-нибудь в тылах или при штабе…" Вот теперь и рассуди: куда мне было деваться?
— Кем же назначили? — спросил Андрей.
— Совсем, брат, не ожидал, что дальше вышло! — продолжал Умрихин. Не поверишь: ответственный пост дали! Теперь я, брат, на большой высоте! Не хвастаюсь, а может случиться, что еще полезным буду при случае…
— Все же какой пост? — Андрей засмеялся беззвучно. — Не адъютантом ли у командира полка? У него ведь нет адъютанта…
— Какая это должность — адъютант! Что ты, господь с тобой! Бумажки подносить?
— Может, помначштаба?
— Нет, Андрей, смеяться нечего, а раз ты интересуешься — скажу откровенно: назначили по старой моей специальности.
— По какой же это?
— По конской части.
— По конской?!
— Да. Ездовым у самого гвардии майора!
Умрихин терпеливо переждал хохот Андрея.
— А дело вот как вышло, — продолжал он как ни в чем не бывало. Через денек после того приходит в санбат какой-то лейтенант и спрашивает: "Здесь гвардии рядовой Умрихин?" А я действительно лежу под одеялом, закрылся до губ — ну, начисто обленился! А все же отвечаю: "Так точно, здесь!" — "Какой, говорит, у тебя палец отшибло?" — "Указательный, отвечаю, на правой руке". — "Демобилизоваться не желаешь?" — "Не желаю!" "Сколько конюхом в колхозе работал?" — "Десять лет". — "Тогда, говорит, поступишь в мое распоряжение, будешь коноводом у самого командира полка. Твой палец, говорит, значения в этом деле не имеет. Если бы не было указательного на левой, тогда другое дело: без него трудно править лошадьми. А на правой он не нужен: кони сытые, погонять не надо". Вот так, браток, и оказался я на этой должности! Конечно, сначала не хотелось уходить от легкой жизни в пехоте, а что поделаешь? Да и так потом рассудил: надо идти, должность серьезная! Ты думаешь, шуточное дело возить командира полка? О, тут большое умение надо! И лошадей содержать в теле, и подать их вовремя, и довезти командира в срок куда следует, и не вытряхнуть его на ухабе, и побеседовать в дороге, чтобы не скучно ему было. А ездит он часто: то туда, то сюда. Вот теперь и скажи: с кем он, майор-то, чаще беседовать будет? С начальником штаба, адъютантом или со мной? И с кем задушевнее? С начштабом да адъютантом у командиров полков только одна ругань, это известно… А что нашему майору ругаться со мной? Ну, ругнет когда, если тряхну на ухабе… А так особо какая ругань может быть со мной? Я свое дело знаю в точности. А вот как поедет он, оторвется от дел, посмотрит спокойненько на леса и поля, что-нибудь вспомнит хорошее — и размякнет душой, и захочется ему поговорить без ругани… Ну, а я с любым человеком могу поговорить! Вот и суди: кто с ним может поговорить по душам — начальник штаба или коновод? Вот сейчас мы ехали сюда…
