Ванда Василевская - Реки горят
И кроме всего, есть же где-то еще Стефек, брат, Стефек, имя которого носил ее мальчик…
Нет, ничто не умирает в человеке, ни его радости, ни печали, ни страхи…
Где теперь может быть Стефек? До самого нападения немцев на Советский Союз он писал ей на север и присылал посылки. Нет, он не забыл ее, не выкинул из сердца, хотя ведь мог бы, имел на это право… Но потом с самого июня — ни слова, ни весточки. Над Стырью теперь немцы. Где же может быть Стефек?
Это мучительное беспокойство тоже было признаком, что ее сердце не умерло, хотя там, на песчаном холме, заносимом ветрами степей и пустынь, осталась маленькая могилка. В ее сердце жил еще страх за Стефека, жила вера, что он снова найдет ее, как уже раз нашел.
«Может, это только я такая подлая и злая, что все живу и живу, несмотря на все несчастья? — думала она. — Вижу, как здесь красиво, улыбаюсь этим широко открытым детским глазам, совсем не похожим на темные глаза того крошки, что остался на унылом, открытом всем ветрам кладбище…»
Но ведь живут и другие. Живет Шувара, у которого погибли от одной бомбы жена, двое детей и старушка мать, все его близкие до одного. И та советская проводница, потерявшая на войне обоих сыновей… Осматриваясь в теплушке, Ядвига видела, что в ней нет ни одного человека, который бы не таил в сердце тяжких ран, который не видел бы своими глазами таких вещей, которые видеть человеку, казалось бы, не по силам. И все-таки они жили и хотели жить — спали, ели, ссорились, смеялись, будто не было за их спиной могил и развалин, будто они позабыли об урагане, разбросавшем их по всему свету так, что, кажется, никому никогда не разыскать друг друга, никому никогда не найти дома, который можно назвать своим. И каждое место, где можно было хоть ненадолго приютиться, становилось для них как бы своим домом, и люди, вчера только познакомившиеся, — своей семьей. Уже нарождалось у них что-то вроде вагонного патриотизма — жители теплушек навещали друг друга, и госпожа Роек, которая успевала за день побывать во всех вагонах, с гордостью говорила:
— Как хотите, а наша теплушка лучше всех. Когда пойдете гулять с детьми, Ядвига, принесите хоть веточек каких-нибудь, поставим в кувшин. В третьем вагоне сделали букеты из каких-то блестящих зеленых листьев, очень красиво! А у нас куда чище, чем у них, и если еще букет…
Но эта спокойная жизнь продолжалась недолго. На четвертый день, когда Марцысь, пристроившись у входа, мастерил из раздобытых где-то досок обеденный стол, к вагону подошла группа незнакомых.
— Сюда, сюда…
Высокий мужчина в военных сапогах легко поднялся в вагон, окинул его внимательным взглядом и, не здороваясь, словно здесь никого не было, бросился обратно к дверям:
— Места много, прошу вас, сударыня, пожалуйста!
Из постоянных обитателей теплушки в этот момент почти никого не было. Но тут, словно почуяв нависшую опасность, они один за другим стали сходиться. Однако проникнуть в свое жилье им было нелегко. Мужчина в военных сапогах втаскивал по приставной лесенке даму в мехах и бесконечное количество чемоданов, баулов, пакетов, коробок. За чемоданами толпилось еще несколько человек.
— Это что же такое будет? — крикнула госпожа Роек, когда нога в лакированном сапоге энергично отбросила одеяло, соскользнувшее с больной женщины, матери Олеся.
— Сюда, сюда, сударыня, здесь будет удобнее.
Дама в мехах величественно опустилась на скамейку, собственноручно сколоченную сыновьями госпожи Роек.
— Что тут за рухлядь? — распоряжался человек в сапогах. — Прошу немедленно убрать.
— С какой стати? Это наши вещи, — ополчилась на него госпожа Роек.
— Все равно чьи!.. Прошу немедленно освободить место для супруги господина майора…
— Подумаешь, супруга господина майора! Куда опять эти дети девались? Марцысь, растолкуй этому господину…
— Толковать тут нечего. Вагон почти пуст. Здесь разместится шесть человек.
— Да что за люди? Новый эшелон пришел, что ли? — беспокойно спрашивали кругом.
— Какой там новый… Это же майорша, которая ехала в одном вагоне со Светликовским.
— Какой еще Светликовский?
— Ну тот, что сбежал…
— Посольство назначило нового коменданта транспорта, поручика Шатковского, — объявил неизвестный в военных сапогах.
— Ах, вон что… И откуда только берутся все эти капитаны, поручики как раз здесь? Ведь объявили, что сюда перевозят только семьи.
— Молчать! — заорал тот.
— Это вы мне? Да с чего я стану молчать?
— Большевистские порядки заводите? Нет, не выйдет. Теперь дело пойдет по-иному, хватит…
— Легавый… — вполголоса объяснил госпоже Роек кудрявый парень.
— Кто? — не поняла та.
— Легавый, полицейский.
— Какой полицейский?
— Ясно, какой. Польский, довоенный.
— Откуда вы знаете?
— Уж я-то его знаю… Ну, теперь он покажет, где раки зимуют.
— Какие раки? Что ему до нас? Господин Шувара, куда вы девались? Смотрите, что тут делается. И откуда только их набралось?
— Очень просто, — объяснил Шувара. — Сперва они расползлись по местечку, но за комнату приходится платить десять рублей в сутки. А ведь мы тут пока что щели законопатили, теплушки почистили, трубы к печкам сделали, все готово. Почему бы и не сэкономить десять рублей?
— Молчать! — надрывалось новоявленное начальство.
— А вы не орите. Кончилась ваша власть…
— Я вам покажу, кончилась или не кончилась… Вы кто такой?
— А вам на что? Протокол, что ли, составить хотите?
— Понадобится, так и составлю.
— Да бросьте, господин унтер, — сочла нужным вмешаться майорша, которая до сих пор лишь протяжно вздыхала. — Вы же видите, что это за сброд!
— Кто это сброд? — грозно спросил кудрявый.
— Вот уже и полицейские унтеры налицо и госпожи майорши. Все по-старому… — язвительно заметил кто-то из обитателей теплушки.
— Не успело кончиться, а уж снова начинается…
— Молчать!
Шум и крик в теплушке продолжались довольно долго, пока, наконец, полицейский не направился в следующий вагон.
— Я не говорю, что у нас уже никому больше не поместиться, — ораторствовала госпожа Роек, подкладывая в печурку кизяк. — Отчего же, место есть. А только кого к нам, прости господи, сунули? И с какой стати? Спрашивали нас, что ли? А как мы здесь славно, спокойно жили, боже ты мой…
— Прошу не трогать грязными лапами мои вещи! — пронзительно запищала майорша, которая все еще не решалась снять шубу, хотя в теплушке было жарко. — И снимите эти кастрюльки, невозможная вонь!
— Это не кастрюльки, кизяк воняет, — равнодушно объяснил кудрявый.
— Что это?
— Дермом, сударыня, печку топят, сушеным коровьим дермом, вот и воняет.
Из груди майорши вырвался протяжный стон, и, вытащив платочек, она тихо заплакала, демонстративно отирая слезы.
— Куда я попала, боже мой, что это за люди…
— Всякие люди бывают, это верно, — подхватила госпожа Роек. — И такие и этакие. Некоторым вот кажется, что ихнему барству никакая война конца не положит.
С момента назначения нового коменданта в эшелоне начались новые порядки. Утром явилась комиссия из нескольких человек в полувоенных костюмах и конфисковала ящики с продовольствием.
— Это с какой стати?
— С такой стати, что все припасы будут сложены в одно место и каждому будет выдаваться рацион.
— Мы и раньше каждому выделяли рацион.
— По каким спискам?
— Как, по каким? Сгущенное молоко детям, консервы взрослым…
— Ну вот, видите… А теперь будут составлены списки и выяснится, кому полагается помощь, а кому нет.
— Как, кому нет? Все на равных правах едут!
— Это мы посмотрим, все или не все. Господин Шлетынский, перепишите этот вагон. Прошу подходить по очереди.
— Прошу, господа, все по очереди! Сударыня, — обратился он к майорше, — будьте любезны…
— Вот тебе и по очереди!
Майорша, комкая в руках платочек, со вздохом отвечала на анкетные вопросы. Тот записывал, сочувственно качая головой.
— Кто следующий? Прошу!
— Ядвига Хожиняк.
— Кто вы такая?
— Как кто?
— Откуда вы тут взялись?
— Приехала… Приехала в Куйбышев…
Регистрирующий потерял терпение.
— Ну ладно, в Куйбышев откуда попали?
— Из Орчи.
— Ах так, так. Жена осадника, да?
Ядвига покраснела до слез. Теперь, когда она сказала это в присутствии двух десятков людей, в присутствии Шувары, ей показалось, что время повернуло вспять, что снова вернулся тот страшный февральский вечер, снова разверзлась под ногами черная пропасть.
— Да, — опустив глаза, тихо сказала она.
Но на спрашивающего ее ответ, по-видимому, произвел самое благоприятное впечатление.
