Владимир Беляев - Залив в тумане
«Лежал я ночами на койке и размышлял о трудолюбии нашего народа. Подумать только, чего мы не успели выстроить за время войны. Взять хотя госпитали для раненых бойцов и командиров в нашем заполярье. Когда начальство указывало место, где быть госпиталю, часто не считались с тем, есть ли вблизи жильё или нет, можно ли зацепиться за какую-нибудь построечку или нет. Решали строить там, где удобнее всего раненых подхватывать, и врезались в землю, в сопки, скалы. Подумать так на досуге, целые города выросли под землёй, и всё умом и руками нашего русского человека, который хотел, чтобы раненые вылечивались как можно скорее.
Из полевого госпиталя, только снизилась температура, меня погрузили опять в машину и направила дальше, в Мурманск. Но до него-то, оказывается, не так просто было добраться. Приехали мы к причалу, а над заливом туман густой стоит. Все говорят, что боты на ту сторону вторые сутки не ходят. Тут и загвоздка, что с нами, ранеными, делать? Оставлять на причале нас долго нельзя, а вдруг нам опытная помощь понадобится. Подошёл к машине военврач первого ранга и говорит шоферу: «Везите их в госпиталь Митягина, скажите, я направляю. Пусть полежат там, пока туман не разойдется». Должен вам сказать, Тамара, меня и здесь, как услышал я эти слова, приятно удивила продуманная забота о раненых на нашей трассе. Туман задерживает перевозку — есть куда определить раненого. Жар в дороге у больного появился — его не везут дальше, а снимают в попутном госпитале, подлечивают, заботятся о нем. Я вспомнил здесь, как добивают своих раненых немцы, как оставляют их подыхать на поле боя, и тут мне особенно радостно стало сознавать добрую душу русского человека.
«...Да, продолжаю дальше. Туман, наконец, рассеялся, перенесли меня, раба божьего, на санитарный бот, и поплыл я на другую сторону залива. С мурманского причала меня машиной доставили в сортировочный госпиталь. Ну, а там уже совсем довоенная обстановка: никаких землянок, чистые, светлые палаты, уже не нары, а обычные пружинные койки. Словом, городская жизнь и культура всюду видна.
«Разместили нас прибывших в палате, покормили обедом, и вдруг — налёт. Сирена ещё гудит, а уж бомбы посыпались на город. Зенитки чешут, шум, грохот, стёкла звенят. Картина привычная. Словом, неожиданно обернулась ко мне лежачему фортуна передним краем. Лежим мы, слушаем и, по правде сказать, настроение не так что б уж очень веселое. Что ни говори, а здоровому человеку во время бомбёжки легче живётся, чем раненому. Из соседних палат уже переводят раненых вниз, в подвал, а до нас ещё очередь не дошла. И вот интересно, чтобы нас успокоить, врачи прохаживаются как ни в чём не бывало по коридору и беседуют на свои медицинские темы. А мы смотрим на них сквозь открытые двери, и хоть грохот и звон вокруг, всё как-то спокойнее на душе делается. А потом, как нас санитары перевели в подвал, пришёл туда и начальник госпиталя и давай нам байки рассказывать. Про то, как он судовым врачом на Чёрном море плавал, как на золотых приисках в Сибири работал врачом-рентгенологом и жуликам, которые заглатывали краденое золото, просвечивание делал. Тут бомбы где-то совсем близко падают, прямо известка от сотрясения на нас сыплется, а он байки рассказывает, и больные все смеются, и страх перед бомбёжкой рассеивается. Я ему еще, помню, сказал: «Беспокойная у вас здесь работа, товарищ начальник», а он улыбнулся, прищурил глаза и говорит: «Действительно, работка — так себе, пыльная!».
«...Кончили бомбить фрицы, разнесли нас по палатам, а вечером почистили мне раны в операционной, наложили глухую гипсовую повязку. Только я очнулся — консилиум. Собрались врачи над моей кроватью и давай решать, куда меня: или в Вологду, или ещё поглубже в тыл, Куда, думаю, мне так далеко с Карельского фронта забираться? Как-никак, я уже стреляный заполярный волк, батальон мой здесь же по соседству отдыхает, вакансия в нём всегда за мной. Зная врачебную привычку — не слушать больных, я все же отважился и говорю:
«— Разрешите маленькое словечко подсудимому. А с какой это стати мне так далеко в тыл забираться? Сами вы сказали, что опасность заражения миновала, что рана затягивается хорошо. Неужели я уж такой отпетый больной, что могу отравить своим присутствием свежий воздух заполярья? Где-то тут поблизости есть мой знакомый доктор Карницкий. Грязью раненых лечит. Мне и в медсанбате о нём говорили. Направьте меня в его госпиталь.
«Врачи переглянулись, кое-кто из них даже улыбнулся, а высокий седой хирург с орденом Боевого Красного Знамени поглядел на меня с некоторым удивлением.
«— А слушайте, это ведь идея! В самом деле, пусть полежит у Карницкого. У него ведь грязь, а она раненому в самый раз. Кстати, Карницкий на совещании просил меня направлять в его отделение подобных больных.
«Тут доктора заговорили на своём только им одним понятном языке. Запомнил я лишь такое хитрое словечко «контрактура». Что это за птица такая «контрактура», не мне, конечно, вам объяснять, знаю только, все время слышно было: контрактура да контрактура. А потом седой хирург сказал:
«— Ладно, голубчик, Решили не выпускать вас за пределы фронта. Пошлём вас в госпиталь Карницкого, пусть полечит вас грязью.
«Ну, вот. Положили меня к доктору Карницкому, и вскоре после моего приезда решили снять гипсовую повязку на ноге. Должен вам сказать, Тамара, неважно я себя чувствовал, как дежурный врач снимал гипс. Когда доктор Иннокентьев оперировал мою ногу, мне все было безразлично и ничего я не помнил. Знаю, что нога моя была нафарширована осколками. Я не трус, но когда гипс сняли, первую минуту было очень неприятно глянуть, что за петрушка там образовалась. Посмотрел, ничего как будто бы, все зажило, затянулось розовой коркой, пейзаж, правда, не очень интересный, шрамы, ямки какие-то, но дело поправимо. И вот врач мне командует: «Встаньте». Ничего не поделаешь, встал я и на всякий случай на тумбочку опираюсь. «Да нет, стойте как полагается. Обопритесь на больную ногу!» Думал я, все хозяйство там переломится сразу, как я обопрусь. Но ничего. Помню еще сказал: «Я стану, а швы разойдутся». А врач смеется: «Никаких, говорит, у вас швов и в помине не было». Мне и удивительно, как же это доктор Иннокентьев отремонтировал мою порванную ногу без единого шовика? Разве такие фокусы возможны? Ну, а потом начали меня лечить подогретой грязью изо-дня в день. Скольких раненых эта грязь здоровыми людьми делает, скольких от инвалидности спасает и в строй возвращает опытными, крепкими бойцами!
«Взять меня, к примеру. Сняли у меня повязку, ходить еще не мог по-настоящему. Шаг, другой сделаю и губы от боли закусываю. Хоть перелом и сросся, но, знаете ли, всякие там рубцы, контрактуры, ушибленные нервы. Шутка ли, если у вас перед носом мина рвётся? А начали мне грязью сперва ногу, потом руку парить — совсем другой коленкор. Всё как бы на место вернулось, каждая косточка, каждая жилка, осколком затронутая. Правда, я прихрамываю еще маленько, но еще несколько ванн, и эта хромота, обещают доктора, исчезнет вовсе.
«Тамара, хотел я вам написать еще вот что: мне кажется, что у нас таится непонятное пренебрежение к санитарной службе. «Эх, говорят, доктора, фельдшера, ветеринары там всякие, ну, словом, девятая нестроевая»...
«А всё — пока не приспичило. Ранило человека, тут он другую песенку запевает: «Доктора вы мои, сестрички, вы самые главные мои спасители, как я вам благодарен, как я обязан вам»... И так далее и тому подобное. Ну, и ясное дело, тут появляются всякие другие комплименты, вроде тех, что хочу я вам сейчас сделать.
«Посмотрел я вашу благородную работу изнутри, глазами больного, и мне стало вдруг понятно многое, мимо чего я раньше проходил не замечая. Особенно много я думал об этом в те дни и ночи, когда лежал в госпитале около залива. Подвезли меня к заливу, а залив в тумане. Не переехать.
«...Не спалось, и я вспоминал всё, как меня ранили, как привезли к вам, как оперировал меня Иннокентьев под бомбёжкой и не убежал, как пурга отрезала медсанбат ото всего мира. Помните, Тамара, как вы для больных нашего отделения лепёшечки жарили из муки? Помните, как мы предлагали вам отведать их самой, а вы всё отказывались, говорили, что не хотите, аппетиту нету. Между прочим, вы обманывали нас, думаете, я не знаю, что сотрудники медсанбата трое суток и маковой росинки во рту не имели, кроме пустого чая, а все продукты отдавали больным? Я хорошо знаю это, запасов продуктов-то не было, и мне кажется, все ваше поведение — врачей, сестёр, санитарок во время пурги было таким же воинским подвигом, как и тот, который совершают наши бойцы, бросаясь в траншеи немцев.
«И самая главная ваша заслуга, сестрица, всей врачебной науки советской в том, что она возвращает силу раненым, которые ненавидят немцев и хотят отомстить. Быть может, найдется среди раненых какой-нибудь выродок, подлый трус, который так испугался, что чувство страха перед немцами заглушило в нем чувство ненависти. Не знаю. Но вот с кем я ни лежал из раненых, все ненавидели немцев и хотели, выздоровев, поскорее расквитаться с ними за свои раны, за свою кровь, за кровь всех наших русских людей, пролитую немцами.
