Владимир Беляев - Залив в тумане
«Поцеловали мы его каждая, а было нас, девчонок, пятеро, надел он шапку и на поезд. Узнали мы потом, что из-за наших пяти поцелуев опоздал он на почтовый, поехал на товарном в пургу, в снегопад, но думаю, что на душе у него было так же чуть-чуть тоскливо, как и у нас. Ведь вы знаете, как на войне привыкают люди друг к другу! А потом приезжает к нам хирург из его медсанбата. Говорит — Иннокентьев у нас. А я возьми да и бухни: «Передайте ему привет от сестры Вишняковой и скажите, что она была бы рада еще поработать с ним». Сказала и забыла. Прошло две недели. Вызывают меня в санотдел. Переводитесь, говорят, к Иннокентьеву. Так я и забрела сюда. И нисколько не жалею. У него есть чему поучиться. Если бы вы только видели, как он животы оперирует. Вот здесь, на вашей койке, лежал когда-то один боец. Холопков некто. Немецкая мина разворотила ему живот, в двух местах разорвала тонкую кишку, осколки рассекли толстую кишку. Иннокентьев подошел к операционному столу и начал копаться в полости живота. Два часа оперировал, усталый, злой, упрямый. Лоб его блестел, мы все молчали, следя за тем, как он умело удаляет поврежденные участки тонкого кишечника, как выбрасывает их прочь. Я смотрела на него, и он мне удивительно напоминал героя одной немой картины, которую я видела в детстве. Снимался в ней такой артист с упрямым монгольским лицом, с таким же нечеловеческим напряжением воли в те минуты, когда ему приходилось особенно трудно. И что вы думаете, четыре дня ни у кого не было надежд, что Холопков выживет. А Иннокентьев хватался за каждое средство, лишь бы только спасти; уже делали ему капельное переливание крови, всё время то камфора, то растворы глюкозы.
«На пятый день Холопкову стало лучше, а через две недели его отправили поездом в Архангельск, а еще спустя неделю мы получили от него письмо. Какое письмо! Если бы вы только знали, как благодарил он нашего хирурга за его работу, за его золотые бойкие руки!»
* * *— Стало быть, он специалист по операциям живота? — несколько разочарованно спросил Симаченко. — Выходит, такие раны, как мои, ему вроде как бы дополнительная нагрузка?
— Ну, вот чепуха! — сказала Тамара. — Ему, как и всякому хирургу, прежде всего интересно спасти жизнь больному, будь то у вас голова прострелена, или нога, скажем, а уж потом, особо, он свои научные задачи решает.
Трещали в печурке дрова.
Соседи Симаченко — раненый снайпер Асланов и разведчик Трофименко — уже спали. За перегородочкой шуршала историями болезней дежурная сестра госпитального взвода, а за дверями слышалось завывание ветра.
— Метёт на дворе? — тихо спросил Симаченко.
— Ой, метёт, — сказала Тамара, — а ведь послезавтра первое мая. Да ещё как метёт! Бежишь от землянки к землянке, так и сносит.
— Я так и думал, что заметёт. Сияние-то красное последние дни было, — сказал Симаченко.
9. ПУРГА МЕТЕТ
Сегодня было ещё три операции. Доктор Иннокентьев порядком устал и пошёл отдохнуть к себе в землянку. Землянка его была самой маленькой и, пожалуй, самой холодной в батальоне. Тепло держалось в ней лишь тогда, как топилась печка. Стоило дровам погаснуть, сразу становилось холодно.
Иннокентьев печку не растапливал: было ещё рано, предстоял вечерний обход; он лёг в холодной землянке на койку в полушубке, положив на табуретку ноги в запорошенных снегом валенках.
Язычок пламени в коптилке колебался от сильного ветра, проникающего сюда сквозь щели в землянке, бросая тени на её дощатый потолок. Уже полгода прошло с той поры, как Иннокентьев попал в Заполярье. Они промелькнули незаметно, наполненные сменяющими одна другою[2] операциями, перевязками, обходами; после пережитого осталось только чувство усталости и явно ощутимая закалённость организма к новым лишениям.
Порыв ветра донес сюда орудийный разрыв. Затем второй, третий. Вскоре орудийные выстрелы слились в одну сплошную канонаду. Казалось, будто где-то неподалёку воет ураган, но ещё более страшной силы, чем тот ветер, что завывает под дверью землянки.
Неужели наступление?
Тут он припомнил все последние приказы, чтобы вывезти в глубь войскового района всех легко раненых и способных перенести перевозку больных. Он вспомнил, как командир дивизии отказал ему в поездке в Мурманск на совещание по переливанию крови:
— Подождите немного, Иннокентьев, там без вас обойдутся, а в дивизии сейчас для вас работы много.
Слова эти были сказаны командиром дивизии многозначительно, с лукавой улыбкой. А наконец, первый вестник возможного наступления — этот лейтенант, поклонник Вишняковой, который ходил по немецким тылам с целым батальоном? Эта крупная, разведывательная операция, видимо, была тоже начата неспроста. Да и позавчерашняя ночная бомбёжка при осветительных ракетах доказывала, что немцы нервничают, ожидают наступления.
И мигом, вспоминая осенние бои под Мурманском, которые научили его быстро обслуживать каждую операцию, Иннокентьев решил, не дожидаясь первых раненых, уже сейчас готовить медсанбат к их приёму. Но только он вышел из землянки, ветер засыпал его глаза колючим мелким снегом. Шатаясь от ветра, подняв воротник, доктор сбежал вниз. В перевязочной он отдышался и сказал дежурной сестре Ковалёвой:
— Топите печки!
Стряхнув с воротника снег, он огляделся и спросил:
— А Вишнякова где, не знаете?
— Она, должно быть, у своего земляка сидит, — сказала Ковалёва.
— Предупредите ее... Хотя ладно, я сам схожу туда...
* * *Во втором хирургическом отделении, где лежал Симаченко, канонада и завывание ветра слышались меньше, чем наверху, в землянке Иннокентьева. Второе хирургическое было глубоко закопано в землю. Симаченко все же догадался, что наступление началось. Вот досада! Так давно потихоньку к нему готовились, так много говорили между собою, как «дадут жизни» горным егерям, заставив их навсегда забыть дорогу к Мурманску, и теперь — пожалуйста. В эти долгожданные минуты он лежит неподвижный здесь, под землей. И хотя состояние его было хорошее, хотя обильно припудренные стрептоцидом раны уже медленно начинали заживать, хотя жаловаться было решительно не на что, хотя рядом сидела такая милая сестра, он не мог скрыть от неё своего грустного настроения.
— Ну, вот пустяки, — утешала его Тамара, — и на вашу долю хватит. Война-то ведь по существу ещё начинается. Ещё такие бои впереди, поправитесь и своего немца найдёте.
В землянку вошел Иннокентьев. На его черных бровях таяли снежинки. Казалось, брови выгорели под солнцем. Шапку засыпало снегом. По скуластым щекам сбегали струйки воды.
— Ну, как чувствуем себя, Симаченко? — спросил доктор.
— Да ничего. Зудит только очень нога. — И, словно подтверждая свои слова, Симаченко пошевелил большим пальцем раненой ноги.
— А повязка не туга?
— Да нет. Будто в самую меру. Но скажите мне честно, доктор, рука-то и нога будут действовать у меня как раньше?
— Думаю, что будут. Правда, мышцы кое-какие я порезал, но они современем восстановятся. Если же повреждены отдельные нервы, там, в тылу, вами займутся физиотерапевты.
— Физиотерапевты? — Симаченко оживился. — Я познакомился в поезде с одним физиотерапевтом. Карницкий некто, из Ленинграда. Вместе на войну ехали. Вы его не знаете?
— Карницкий? Ну как же, — Иннокентьев улыбнулся, — я его доклад недавно слушал на конференции в Мурманске. Он грязь чудодейственную здесь, в Заполярье, нашёл и очень удачно, говорят, ею последствия ранений лечит.
— Простите, товарищ военврач, — вмешалась в разговор Вишнякова, — он пожилой такой? В кожаном пальто ходит?
— А вы его откуда знаете?
— Ну как же, я в его поезде санитарном ехала к вам в отряд. И бомбёжка нас в Кандалакше ещё застала. Карницкого я знаю.
— Если вы попадете к нему, Симаченко, — сказал Иннокентьев, подумав, — будет хорошо. Грязелечение поможет вашим ранам.
10. СО ДНА ЗАЛИВА
Доктор Карницкий, о котором вспомнил Симаченко, распрощался со своим санитарным поездом ещё осенью, но желанная работа пришла к нему не сразу. Его назначили начальником дома отдыха для выздоравливающих командиров в Кандалакше.
Однажды вечером после трудного рабочего дня Карницкий пошёл погулять к заливу. Ночью ему предстояло написать месячный отчёт, и сейчас он хотел на свежем воздухе собраться с мыслями. Он спустился по тропинке к берегам Палкинской губы и поморщился. Навстречу ему подул ветер и принёс с собой непонятный запах. Точно тухлыми яйцами вдруг запахло.
Карницкий присел на корточки и понюхал воду. Запах шёл со дна. Доктор засучил рукав и, окунув руку в воду, вытащил горсть синеватой грязи. Она стекала с ладони на землю, воняла тухлыми яйцами, и на её поверхности проступили мелкие исчезающие с лёгким шипением пузырьки.
