Луи де Берньер - Бескрылые птицы
— Стамос-эфенди, эти птицы летают? — спросила Поликсена.
Стамос поскреб щетинистый подбородок и лукаво улыбнулся:
— Вроде бы — да, и вроде бы — нет.
— Стамос-эфенди! — обиделась Поликсена. — Толком ответить можете?
— Им бы маленько времени и, бог даст, полетят, коль не окочурятся.
Поликсена поняла, что над ней подтрунивают, и поддержала шутливый тон беседы:
— Почему же они сейчас не летают и почему полетят, если, дай бог, выживут?
Птицелов Стамос сморгнул и потер нос. От весеннего солнца у него всегда слезились глаза и свербило в носу.
— Большого секрета нет, и догадаться нетрудно, Поликсена-ханым[18]. Я им подрезаю крылья, поскольку мало желающих покупать птицу, которая может улететь. А то хозяевам придется распушать собственные перья и за ней гоняться. Понимаете, народ не любит беспокойства. Люди — странные птицы, особо не летают.
— Мне нужна летающая птица, — сказала Поликсена.
— Зачем? — спросил Стамос, заметив ее огорчение.
Поликсена объяснила, и птицелов посерьезнел.
— Я б вам поймал здоровую птицу, только не сейчас. Пойду на лов после дня усопших, но тогда она уже будет без надобности. Для такой затеи лучше всего голубь, а я их обычно не ловлю. Лучше всего кого-нибудь попросить. Голубей полно в красных соснах. Ну, там, где привязывают лоскутки с желаниями.
— А кто сможет поймать? — спросила Поликсена.
Стамос опять потер нос и чихнул.
— Мальчишки.
Миссия уже несколько притомила Поликсену, но она все же решила отправиться на поиски ребят. Мальчишек тогда — как, впрочем, и сейчас — было пруд пруди, ибо Анатолией правили они. Ребятню посылали занять инструмент, отнести записку, доставить медный поднос с чашечками сладкого чая, и мальчуганы стремглав носились по улочкам. Они шныряли, словно крысы, из дома в дом или строгими неподкупными стражами охраняли поклажу, сидя на верблюдах и ослах, которых в самых неподходящих местах оставили купцы, путешественники и те, кого вдруг обуяло желание разыскать кофейню, где можно покурить и сыграть в нарды — «единственно стоящую вещь, доставшуюся от персов», как говаривали некоторые.
Несмотря на обилие пацанят, Поликсена вознамерилась найти двух конкретных, ибо одна мысль рождает другую, и размышления о птицах натолкнули ее на мысль о сыне Мехметчике и его друге Каратавуке, которых было легче отыскать — спасибо Искандеру и его глиняным свистулькам. Пение дрозда и малиновки доносилось с заросшего склона за церковью Николая Угодника, где и обнаружились оба мальчика, а также Ибрагим, дочь Филотея с подругой Дросулой и рыбацкий сын Герасим — все носились в кустах олеандра меж ликийских гробниц и прыгали по камням, играя, как обычно, в птиц. Неподалеку почти голый Пес искал в кустарнике съедобных козявок, общаясь с самим собой посредством нутряных рыков и всхлипов. Отчасти из-за жутковатого интереса к его страшной улыбке Пес стал самым заметным городским нищим. Ему явно пришлось расстаться с взлелеянными мечтами о святой жизни в одинокой бедности. Пса вынудили обитать просто в убогости и неудобстве.
Утомившись от подъема на холм, Поликсена, отдуваясь, присела неподалеку. Она смотрела на детей, душу переполняли тепло и радость. Каратавук с Мехметчиком, научившиеся выводить восхитительные рулады, прыгали по камням и бешено махали руками, а другие дети за ними повторяли. Конечно, забава выглядела диковатой, но в том и преимущество ребенка — воплощать мечты, в которых отказано здравомыслящему человеку. Дочь Поликсены, красавица Филотея, взмахивала руками с бесстрастным изяществом, с каким делала почти все, а рядом, хлопая себя по бокам, подскакивал Ибрагим, старавшийся всегда быть у Филотеи на глазах и втуне надеявшийся, что она заметит, как он похож на настоящую птицу. Курносая густобровая Дросула неуклюже взмахивала лапищами больше от радости за других, чем в попытке взлететь, а подле нее, распевая, подпрыгивал Герасим. Все замечали, что он предан этой неказистой коротышке, как Ибрагим — прелестной Филотее; Герасим, разумеется, озадачивал народ, но, само собой, у Господа свои причуды, а больше тут ничего и не скажешь.
— Посмотрите, посмотрите на меня! — закричал Каратавук, и Поликсена с ужасом увидела, что он готовится спрыгнуть на камни с крыши гробницы высотой футов десять. Поликсена содрогнулась, представив, как он расшибется, вскочила на ноги и закричала:
— Каратавук! Слезай сейчас же! Не смей прыгать!
Мальчик взглянул на нее. Совсем маленький, на фоне неба он казался прекрасным ангелом: солнце сзади подсвечивало тюрбан и торчащие пряди, рисуя сверкающий нимб, а в черной рубашке Каратавук, и без того похожий на тень, смотрелся еще темнее тени.
— Я не прыгаю, — серьезно сказал Каратавук. — Я полечу.
— Ты не можешь летать! Не дури и сейчас же спускайся! Разобьешься!
Мальчик прикусил губу и нахмурился.
— Я умею летать, — заявил он. — У меня все получается, когда я хорошенько постараюсь.
— Слезай!
Каратавук закрыл глаза и медленно, как орел, замахал руками. Перестав скакать, дети напряженно замерли.
— Каратавук, не надо! — крикнула Дросула.
Поликсена подбежала и встала под крышей.
— Спускайся! Ну погоди, все твоей матери расскажу! Сейчас же слезай!
Филотея метнулась к матери и вцепилась в ее подол, охваченная ужасным предчувствием.
Не открывая глаз, Каратавук продолжал медленно взмахивать руками, сосредоточенное лицо застыло. Он представлял заснеженные горные пики, которые прежде видел только с земли, и большие военные корабли, проплывающие на горизонте с хохолками дыма и перышками пара. Воображал дальние страны, где люди чудно́ одеваются, говорят абракадабру и питаются диковинной едой. Представлял, как парит над верхушками красных сосен и оглядывает город. Он потянулся к мягким облакам, которые всегда ужасно хотелось потрогать, поднял ногу и плавно шагнул с крыши гробницы.
Поликсена подхватила мальчика, но оба опрокинулись, и Каратавук ударился коленкой об острый камень. У Поликсены саднило ушибленные руки. Она поморщилась и потерла ладони, смахивая налипший песок. Каратавук держался за коленку, раскачиваясь от боли. Лицо его медленно скривилось, и он выкрикнул сквозь нежданно выступившие слезы:
— Ненавижу! Ненавижу вас! Вы все испортили! Я вас ненавижу!
Поликсена обняла его и рассмеялась:
— Это неправда! Не глупи. Если б не я, ты бы расшибся!
— Я умею летать! Умею! Вы все испортили!
Краем шали Поликсена отерла мальчику слезы и спросила:
— Ты когда-нибудь видел, чтобы лев плакал? — Зареванный мальчик мрачно помотал головой. — Ну тогда не плачь, мой львенок.
— Он вообще льва не видел, — встряла реалистка Дросула.
— Я умею летать! — не сдавался Каратавук. — Умею!
— Руки — не крылья, — ворковала Поликсена, стараясь отвлечь его и утихомирить. — Если б у нас были крылья, неужели мы бы так мучились на земле? Взяли бы и улетели в рай. Кстати, я как раз хотела поговорить о птицах. Хватит плакать и послушай меня. — Она помолчала, разжигая детское любопытство. — Сумеешь поймать в красных соснах голубя? Только не поранить, чтобы он мог летать?
Мехметчик взревновал мать к другу, которому достается столько внимания. Желая показать всем, какой он взрослый, мальчик поднял руку и с небрежной уверенностью сказал:
— Дай нам клетку, приманку, веревочку, длинную нитку, и мы поймаем тебе голубя. Легко и просто.
— Если поймаете, я подарю тебе и Каратавуку новые ножики с медной рукояткой и обоюдоострым лезвием.
Потрясенные Герасим с Ибрагимом задохнулись от зависти.
— А вам, ребята, — сказала Поликсена, — я скоро тоже придумаю важное дело… Тогда и у вас будут ножики.
Мальчишки скривились, но спорить не стали, сочтя это ниже своего достоинства.
— Да кому нужны эти ножики? — искренне изумилась Филотея, а Дросула высоко вздернула плечи, отчего на ее пухлой мордашке тотчас образовался второй подбородок. Поликсена взяла девочек за руки и повела с холма в город, предоставив мальчишкам самим договариваться, кто, когда и в обмен на что сможет одалживать ножик.
Проходя мимо церкви, Поликсена доверительно поделилась с девочками наследственной женской мудростью:
— Все мальчишки тщеславные и глупые, очень легко заставить их делать то, что тебе нужно, если знаешь как.
Следующим вечером Поликсена, взяв баночку масла, свечу, скребок и кувшин с водой, отправилась на кладбище. Там уже собрались осиротевшие женщины, которые ухаживали за могилами близких, и при виде их у Поликсены полегчало на душе, хоть они в черных одеждах и напоминали стаю голодных суетливых ворон. За три года она обзавелась здесь добрыми и близкими подругами и теперь немного жалела, что ее ежедневные походы на кладбище вот-вот прекратятся. Поликсена узнала, что женщины приходят сюда поплакать не только об умершем, но и о своей бедности, о бессердечности мужа, о незаживающих душевных ранах и тяготах, которых не исцелить и которыми не с кем поделиться, о мучительно бесплодных надеждах и желаниях. Плакать легче, когда все вокруг плачут. Поликсена познакомилась с узорами горя, она видела, как скорбь и безысходное отчаяние постепенно превращаются в философию. Женщина, которая поперву с воем валится на могилу, пытаясь обнять мужа сквозь холмик свежевзрытой земли, через два года привычно чистит надгробье и рассказывает супругу об урожае оливок. А через пять лет обязательного траура снова надевает яркую одежду и переступает порог, возвращаясь в мир женщиной, чья душа после испытания печалью стала глубокой и спокойной, как колодец.
