Шамиль Ракипов - О чём грустят кипарисы
Его бормотанье я понимала с трудом: да будет всем мир… Прими, аллах, мою молитву…
— Ты кто? — спросила я по-татарски.
— Я Темир-шейх буду, — важно ответил он, глядя мне в глаза. — Святой человек.
— Первый раз вижу святого человека, — призналась я. — Что ты здесь делаешь?
— Ничего не делаю. Молюсь, ты слышала. Хочешь, помолюсь за тебя? Скажи, в чём нужда?
Местный говор, я такой уже слышала. Речь волжских татар мягче. И некоторые слова не наши, крымские.
— Что ж, — улыбнулась я, — попроси аллаха, чтобы я и мои подруги жили как можно дольше, а после смерти попали в рай.
В глазах «святого человека» мелькнула тень недовольства.
«Может быть, партизан? — соображала я. — Нет, открылся бы сразу. Загадочный человек».
— Горючее надо? — неожиданно спросил он.
— Надо, — не раздумывая, ответила я.
— Ещё что?
— Больше ничего.
Я хотела добавить, что если аллах даст нам горючее, дорогу в рай мы сами отыщем, но не успела — за спиной раздался голос Хиваз:
— Товарищ командир! Кто это? Эй, дежурный!
Я оглянулась, махнула Хиваз рукой: оставайся, мол, на месте, краем глаза увидела дежурного, вышедшего из-за палатки, он, оказывается, не спал. Снова повернулась к незнакомцу, но… его уже не было.
— С кем это ты разговаривала? — спросила Хиваз.
— Со святым человеком. — Я засунула пистолет в кобуру.
— Если со святым, почему так непочтительно, с пистолетом в руке?
— Выясняла, какому богу молится. Куда он подевался, ты не видела?
— По-моему, ушёл в стену.
— Я так и ожидала. Это был дух, только не знаю, злой или добрый.
Я пересказала наш странный разговор. Хиваз всплеснула руками:
— Почему хлеба не попросила, мяса, вина, фруктов, а ещё смелых, богатых женихов?
Подошёл дежурный, я описала ему внешность Темир-шейха, спросила, встречал ли он его.
— Из местных никто тут не появлялся, — ответил сержант. — Только ребятишки.
Он искоса, с опаской глянул на Хиваз и направился к палатке.
— Шашлыки неси! — крикнула вслед ему Хиваз. — Сколько можно ждать? И охраняй нас получше! Гляди в оба!..
Да, с таким штурманом не пропадёшь.
Взошло солнце. Над степью пролетали целые эскадрильи истребителей, бомбардировщиков, но «По-2» не появлялся. Единственное утешение — ни одного немецкого самолёта.
Прошёл час, другой. Даже Хиваз приуныла. Мрачные мысли назойливо лезли в голову.
Самолёт Лейлы появился около десяти часов утра. Мы готовы были броситься ему под колёса. Ещё не вылезая из кабины, она весело крикнула:
— Привезла горючее и скатерть-самобранку! Что бы вы без меня делали?
Все мои страхи разом улетучились.
Лейла выскочила из самолёта, потормошила нас, расцеловала. Её быстрая речь звучала, как соловьиное пенье:
— Все живы-здоровы. Немцы драпают. Полк на новом аэродроме, под Симферополем. Наши уже за Бахчисараем. А что ещё было! Расскажу — ахнете. Но сначала накормлю, напою.
Пока мы с Хиваз заправляли самолёт, Лейла расстелила на траве свою скатерть-самобранку — кусок брезента. В самом деле, как в сказке: молоко, творог, брынза, колбаса, булочки.
— Лейла-джан, ты настоящая ведьма! Колдунья! — Хиваз всплеснула руками. — Откуда всё это? Дежурный — сюда! Хотел уморить нас голодом, не вышло. Садись рядом со мной!
Улыбаясь, сержант присоединился к нашей компании.
— Заправляйтесь, а я буду рассказывать, — Лейла устроилась на крыле самолёта. — Сегодня чуть свет перелетели на новый аэродром. Площадку нам подобрали с воздуха — ровное, изумрудное поле. И сели, как говорится, в лужу. Липкая земля, взлететь невозможно. Выкатили самолёт Бершанской на дорогу, она улетела в штаб. Загораем. Глядим — из-за холма появляются трое. Немецкий офицер, двое румын. У немца в руке палка с белой тряпкой. Все с автоматами.
Амосова вынула пистолет: «Стой!» Парламентёры остановились. Серафима говорит: «Никулина, Данилова, со мной. Остальным укрыться за колёсами, приготовить оружие». Пошли. Остановились в трёх шагах от парламентёров. Амосова что-то сказала им через Нину Данилову, она знает немецкий. Офицер бросил автомат к ногам Амосовой, румыны тоже.
— Как в кино, — вставила Хиваз.
— Точно. Дальше ещё интереснее. Немец повернулся кругом и ушёл. Мы вскочили. Серафима машет рукой — не подходить! Глядим, офицер выводит из-за холма человек двадцать. Троих, раненых, ведут под руки. Все обросшие, худые, оборванные, как бродяги. А наша Амосова — как Афина Паллада, шлем на затылке, локоны вьются. Подходят к ней вояки, кладут к ногам автоматы, ножи. Вот такую груду навалили! — Лейла протянула руку. — Безоговорочная капитуляция!
Серафима позвала нас, подошли, смотрим во все глаза. Раненые прилегли в сторонке, остальные сбились в кучу, сели. Насторожённые, жалкие. Первые наши пленные. Собственные. Нина Худякова вынула из кармана яблоко, аккуратно разрезала трофейным ножом на три части, подошла к раненым, говорит: «Ешьте, поправляйтесь.» Они залопотали: «Рус мадам, рус мадам…» Один стал есть яблоко и заплакал. У нас сухой паёк, хлеб и сыр, столовая отстала. Всё им отдали. Они сразу повеселели, мигом всё слопали. Серафима говорит Нине: «Скажи, пусть помогут выкатить самолёты на дорогу». Выкатили. Думаем, что она дальше будет с ними делать. Отправлять на самолётах в тыл? Время тратить, горючее… Приказала построиться в колонну, указала рукой в сторону Керчи: шагом марш. Избавились. Прилетела Бершанская и — на новый аэродром.
Прилетаем, глазам не верим. Целёхонькая деревня! Как будто война её стороной обошла. Называется Карловка. Кругом белые горы, цветущие, тоже белые сады. Жители к нам — с хлебом-солью. Оказывается, этот район контролировали партизаны. Незадолго до нашего появления захватили большой немецкий обоз с продовольствием. Растащили нас по домам, как самых дорогих гостей.
Мы знали, что вы здесь, без горючего, из штаба сообщили. Мы с Руфой видели, какую иллюминацию вы устроили в Ялте, поздравляю!
— Бабы и есть бабы, — проворчал дежурный. — Я в том смысле, что жалостливые вы чересчур. Последний кусок хлеба пленному немцу готовы отдать.
— А что же, глядеть, как он умирает с голоду? — спросила я. — Или от ран?
— Почему глядеть? Кто же их теперь кормить и лечить будет, если не мы. Но жалеть их всех без разбору тоже не дело, пережалеть можно. В плен сдаются, чтобы шкуру свою спасти, и те фашисты отпетые, бестии, которые и не воевали вовсе, а над пленными глумились, наших парней и девок в Германию угоняли, как скот, насильничали, безоружных людей хватали и вешали, детишек живьём в землю закапывали, газами их душили. Таких не жалеть надо, а карать беспощадно. И Гитлера, придёт время, похлёбкой кормить будем и лечить его будем, чтобы не подох раньше времени, до приговора, до того, как петлю ему на шею накинем.
— А как их отличишь, этих бестий? — спросила Лейла. — У них на лбу не написано. Значит, ко всем пленным надо относиться одинаково, по-человечески. Лучше пережалеть, чем недожалеть. А потом специальные комиссии разберутся, кто есть кто, всех военных преступников разоблачат и покарают. Пусть бывшие пленные после войны расскажут своим детям и внукам, как мы с ними обращались. А как немцы над нашими пленными глумятся, всему миру известно, народы этого никогда не забудут и не простят.
— Правильно ты рассуждаешь, товарищ капитан, — согласился дежурный. — Только неспроста говорится: как волка ни корми, он всё равно в лес смотрит. Найдутся среди бывших пленных такие, и будет их немало, которые своим наследникам скажут: мало мы пожгли и поубивали, силёнок не хватило сравнять с землёй Ленинград и Москву, через Волгу прыгнуть, теперь ваш черёд, вооружайтесь до зубов и дранг нах остен!
— Пусть попробуют! — глаза Хиваз гневно сверкнули. — Мы им такой поход на восток покажем!
— Сейчас надо показать, — сержант сделал ударение на слове «показать».
— И сейчас покажем!
«Последнее слово всё равно останется за ней», — с гордостью подумала я о Хиваз.
— Вот и договорились. Спасибо, красавицы, за угощение.
— На здоровье. За тобой шашлыки, не забудь. Обзаведёшься барашком, дай знать…
Во время перелёта Хиваз увидела колонну наших солдат на марше, перегнулась через борт кабины и стала их воодушевлять:
— Гвардейский привет, пехота! Выше головы! Запевай! Скромненький синий платочек… Магуба-джан, приглуши мотор, сделай круг, покричим вместе.
Мне не хотелось отставать от Лейлы.
— В другой раз.
— Ну, покачай крыльями. Я покачала.
— Идут штурмовать Севастополь, — торжественно сказала Хиваз. — Скоро Крым станет нашим тылом.
«А Темир-шейх, конечно, наш разведчик, — размышляла я. — Его «молитва» дошла по назначению. Один из тех, кто собирает для нас данные о противнике. Умный, осторожный. Хотелось бы получше узнать этого человека. Увидел, что самолёт приземлился на необорудованном аэродроме, догадался, что возвращаемся с задания, поспешил на помощь, может быть, охранял нас. Одна из фронтовых встреч, которые запоминаются на всю жизнь».
