Георгий Шолохов-Синявский - Волгины
Любимец полка, воздушный озорник Родя Полубояров писал:
«Здорово, Витька. Как тебе не стыдно, сундук несчастный. Куда ты залетел — ни слуху о тебе, ни духу? Как живешь, как проходит твой отпуск? Видать, как ни хорошо в армии, а дома веселее. Кстати, тебе повезло — отпусков больше не дают… Не забыл ли ты своих друзей — ястребков? Или тебя там сладкими пирогами закормили? Или, чего доброго, женился?
У нас все по-старому: полеты, полеты и полеты. Что-то начальство стало гонять здорово. И „старик“ наш так растолстел — уже в кабину самолета не влезает, а ведь был когда-то первейший истребитель, — на Халхин-Голе самураям пить давал.
Сообщаю печальную новость: Сема Грушевский разбился. Не вышел из штопора, и выпрыгнуть не смог — прижало. Не летали после этого два дня.
На днях видели над собой непрошенного гостя. Летел на высоте четырех тысяч. Ребята просились погонять — не разрешили. Был слух: будто нечаянно перелетел. А в общем, пока ничего особенного. Набирайся побольше сил, отдыхай и возвращайся скорее. Мы тут часто вспоминаем о тебе. На Новый год подняли за тебя чарку. Привет от Ельки — скучает».
Виктор несколько раз прочитал письмо. Армейская жизнь предстала перед ним: строгий, размеренный порядок в полку, резкий холодок утра над взлетными площадками, шмелиный гул моторов, первые лучи солнца, отсвечивающие тусклым серебром на смоченных росой плоскостях самолетов, свободные полеты у границы, за которой в утреннем тумане тонут острые башенные шпили незнакомых городов — чужая, загадочная земля. При виде ее на душе Виктора всегда почему-то становилось беспокойно.
Может быть, в такое солнечное утро и погиб Сема Грушевский? Виктор вспомнил пухлощекое лицо Семы, его пристрастие к азартным играм и ко всему, в чем таился риск его пространные, полные юмора рассказы о родной Киевщине; об украинских яснооких девчатах и звездных ночах над Днепром, и терпкая жалость коснулась его сердца.
Вспомнились и другие товарищи — веселые и насмешливые, их колючие, как иглы шиповника, шутки, «старик», командир полка — герой Халхин-Гола, то добрый и делающий поблажки, то крутой и требовательный, не дающий спуску за самую ничтожную оплошность…
Вспомнилась Елька, тоненькая и хрупкая литовка — дочь местного часовщика, лицом похожая на тех мадонн, какие печально и кротко глядят из-под деревянных навесов на перекрестках польских дорог.
«Скоро я их всех увижу, — подумал Виктор, — и потечет моя жизнь по-старому».
На другой день он ходил по городу с чувством человека, прощающегося с родными местами. Ему было грустно при мысли, что уезжает он на неопределенный срок. Прекращение отпусков его сильно тревожило. События на Западе вновь начали волновать, и в письме Роди он уловил какую-то недоговоренность.
Сейчас ему были особенно дороги и эти знакомые с детства улицы, по которым он бегал еще школьником, и засыпанный снегом городской сад, с длинными обмерзшими скамьями, обнаженными серыми статуями, бездействующими фонтанами и елкой, которую все еще не уносили из сада, и она стояла в тяжелом снежном одеянии, как в лесу, и расцвеченные ярко размалеванными афишами входы в кино, и прозрачные, по-зимнему неуютные скверы с бегающими на коньках мальчишками.
Проходя мимо аэроклуба, Виктор замедлил шаги. За время отпуска ему не раз хотелось зайти в это массивное трехэтажное здание с лепными масками в простенках между огромных прозрачных окон. Но, уходя в отпуск, он дал зарок забыть все, что имело отношение к авиации.
Ему казалось, что серьезному летчику не всегда следует без нужды расходовать свои силы, по-ребячьи хвастать удалью. Однако спустя уже несколько дней после приезда он понял, что не может не думать о своей профессии. Он старался не следить за изредка появляющимися над городом самолетами и все же ловил себя на ни с чем не сравнимом ощущении воздушной глубины и какой-то необъяснимой ревности.
Он делал равнодушный вид при встречах с незнакомыми летчиками, разговаривал с ними с напускным безразличием, старался обходить здание аэроклуба, а ноги сами несли его к нему.
Привычка летать каждый день давала о себе знать, особенно под конец отпуска, и сегодня он решил подавить раздражающее томление последним усилием воли.
«Не предлагать же свои услуги иду я… Просто загляну, что они тут делают», — подумал он и поднялся на второй этаж.
Со времени отъезда Виктора в школу здесь мало что изменилось. Только как будто светлее и наряднее стал центральный зал. На стендах стояли новые модели самолетов, в огромных витринах алели стрелы новых авиационных рекордов — полеты в Арктику и через Северный полюс в Америку, беспосадочный рейс Расковой, Гризодубовой и Осипенко. Из тяжелых рам глядели портреты Чкалова, Байдукова, Юмашева, Громова и других героев, снискавших мировую известность.
Сюда, в этот клуб, впервые пришел несколько лет назад Виктор Волгин, здесь с боязливым благоговением всматривался он в модели самолетов, вместе с другими учениками знакомился с устройством «У-2» и «УТ-1», «уточки», как любовно называли этот самолет преподаватели и ученики аэроклуба. Отсюда же он поехал на аэродром для первого полета.
С волнением ходил Виктор по залам и кабинетам, заглянул в аудиторию. Да, не многое изменилось здесь, даже запах остался тот же — запах казеинового клея, которым склеивались нервюры учебного планера.
Виктор засмотрелся на диаграмму полетов, надеясь найти среди фамилий учеников знакомые, но ни одной не находил.
«Все разлетелись — кто куда», — подумал он с грустью и, услышав за спиной шаги и сипловатый бубнящий голос, обернулся. Через зал в сопровождении нескольких учеников, одетых в теплые комбинезоны и меховые сапоги, вразвалку шел старший инструктор Федор Кузьмич Коробочкин. Виктор сразу узнал его и невольно заулыбался. Ведь это Федор Кузьмич первый поднял его, онемевшего от новизны ощущений, в воздух.
Глаза Коробочкина, чем-то озабоченные и полные скучного раздражения, вдруг остановились на одетой в щегольскую авиационную форму фигуре Виктора. Рыжеватые сердитые брови удивленно потянулись вверх.
— Витька! Волгарь! — крикнул он и, протянув руки, замер на месте.
Продолжая улыбаться, Виктор подошел к бывшему своему учителю. Они обнялись, с силой тряся друг друга за плечи.
— Давно ждали тебя, Волгин, давно. Как же это ты, а? Слыхал я, в отпуск приехал и носу не кажешь — проведать стариков. Нехорошо, нехорошо, — осыпал Виктора упреками Коробочкин. — Загордел, зазнался… Стал классным истребителем, так теперь и не хочешь знать старых наставников.
Виктор смущенно оправдывался:
— Каждый день собирался зайти, Кузьмич. Да все некогда. Сам знаешь, попал к родичам…
— Знаю, знаю. Не хотел, и все тут… — Коробочкин с чуть приметной ласковой завистью оглядел подтянутую фигуру Виктора. — Вижу, брат, стал человеком. Вот, зеленцы, глядите, — кивнул он трем молодым, стоявшим неподалеку парням, невидимому рабочим, учившимся летному деду без отрыва от производства. — Такой же, как вы, был утюг, а теперь, вишь, лейтенант. Небось, эскадрильей командуешь?
— Только звеном, — поправил Виктор, краснея.
— Все равно. Будешь и полком командовать. Хотя о соколе судят по полету, — хлопнул Коробочкин Виктора по плечу. — У нас ты летал неплохо, а вот как там — не знаю.
— Говорят, и сейчас не худо, — сдержанно ответил Виктор. — Как ты тут, Кузьмич?
— Я, брат, старею. Видишь, потолстел, одряхлел. Боюсь, скоро летать не дадут…
В голосе Коробочкина послышалась горечь.
— Присох я здесь, в аэроклубе, до гробовой доски.
— Куда это вы собрались? — спросил Виктор, притворно равнодушным взглядом окидывая почтительно вытянувшихся пареньков.
— На аэродром. Нынче у нас два летных часа.
— Возьми меня с собой, Кузьмич, — неожиданно для себя попросил Виктор.
— Тебя? Это зачем же? Никак, полетать хочешь? — Федор Кузьмич замахал рукой: — Ну, брат, нет. Ты — гость у нас…
— Я не летать… Просто погляжу, — чуть слышно сказал Виктор, чувствуя неприятное смущение под взглядами учеников аэроклуба.
— Знаю, знаю… На самолет полезешь… Будешь выкаблучивать, а я отвечай за тебя…
— Ей-богу, не буду. Возьми, Кузьмич.
Коробочкин колебался: ему самому было интересно посмотреть, как летает его ученик.
— Знаешь что… Сходим к начальнику. Чтоб вернее было.
Начальник аэроклуба после долгих уговоров разрешил Виктору полет.
Виктор, с трудом сдерживая радость, переоделся в летный костюм.
— Аэродром наши хлопцы расчистили, как стеклышко, — рассказывал Федор Кузьмич. — Погодка чудесная. Погляжу, погляжу, чего ты достиг. Только извини: по-старому, на «уточке».
— Ладно. Я непрочь и на «уточке», — как бы нехотя согласился Виктор.
