Георгий Марков - Отец и сын (сборник)
— Рота, приготовиться к работе! — прокричал Егоров.
Шлёнкин передал приказ комроты соседу, а тот, в свою очередь, переслал его дальше.
Минут через десять от бойца, замыкающего цепь в степи, пришло сообщение, что к работе все готовы. Шлёнкин взвалил на плечи березовый сутунок и понес его сквозь туман очередному бойцу.
Егоров дождался возвращения Шлёнкина и направился к костру доложить капитану Тихонову, что эстафета двинулась в путь.
Когда через полчаса Егоров и Тихонов подошли к ярусу посмотреть, как идет работа, они увидели Шлёнкина в облаке пара. Он проворно, не обращая ни малейшего внимания на подошедших, схватил сутунок, встряхнул его на плече и тут же скрылся в тумане.
— Кто это тут мечется? — спросил Тихонов, не узнав Шлёнкина.
Егоров объяснил. Тихонов посмотрел в туман, как бы стараясь увидеть в нем Шлёнкина, и с теплотой в голосе сказал:
— Вот тебе и «система»! А ведь поначалу в писаря просился.
— Помню этот день, товарищ капитан, помню! — проговорил Егоров, припоминая не только Шлёнкина, но и самого себя.
24
Морозы кончились вскоре после переброски топлива, но в тепле батальон прожил недолго. Однажды утром сидевшие в штабной землянке Тихонов и Буткин услышали позывной писк полевого телефона. Тихонов приложил трубку к уху, назвал свой опознавательный номер. Докладывали с наблюдательного пункта:
— Над нами самолет. Идет из Маньчжурии в глубь нашей территории.
Тихонов крикнул дежурного по штабу, приказал ему объявить боевую тревогу. Дежурный бросился из землянки к висевшему на столбе куску рельса, ударил по нему железным курком от телеги.
Буткин и Тихонов выбежали вслед за ним, не удаляясь от землянки, остановились, прислушиваясь к протяжному гулу мотора. Самолет шел на такой высоте, что его трудно было сразу увидеть. Буткин и Тихонов стояли, закинув головы, осматривали небо. Увидеть опознавательные знаки им не удалось, но то, что самолет принадлежал японцам, было ясно и без того. Самолет покружился над сопками минут десять — пятнадцать, по-прежнему не рискуя снижаться, и лег на обратный курс.
— Это разведчик. Завтра он появится и опять пройдет несколько ниже. Знаю я ухватки японцев еще по Халхин-Голу, — сказал Тихонов.
Но в этот день произошло другое серьезное событие. Полевой караул, как обычно высланный из батальона накануне, вернулся с важным сообщением. Патрулируя, бойцы увидели на японской стороне фанерный лист, исписанный русскими буквами. Буквы были написаны так крупно, что их можно было прочитать без бинокля. «Сегодня наши доблестные императорские войска вошли в Сингапур». Слово «Сингапур» было написано по старой орфографии, с твердым знаком на конце.
После того как бойцы доложили об этом факте и ушли из штаба, Тихонов сказал Буткину, писавшему очередное донесение в политотдел:
— Кружится у японцев голова от легких успехов. Сингапур они, может быть, еще и не взяли, но возьмут. Чего же его не взять при таком сопротивлении. Теперь японцы вообразят, что и мы такие же вояки, как англичане и американцы, и, чего доброго, кинутся на нас.
— Это факт! По-моему, мы никогда еще не были так близки на востоке к войне, как теперь, — отозвался Буткин и, помолчав немного, сказал, откладывая ручку в сторону: — Вчера начальник политотдела показал мне несколько записей радиоперехвата из Токио. Там совершенно откровенно призывают не терять времени и напасть на СССР.
Они не успели закончить свой разговор, как в землянку вошел нарочный из вышестоящего штаба с пакетом под черными сургучными печатями.
Тихонов приказал увести нарочного в столовую и, когда тот в сопровождении дежурного вышел, вскрыл пакет. Штаб предписывал: к исходу следующих суток батальону выдвинуться к границе, в район его обороны, и привести в готовность все боевые средства. Далее указывались способы связи с соседями и местонахождение оперативной группы штаба.
— Всё они расписали, как по маслу, а вот то, что у меня бойцы сидят без полушубков и валенок, до этого им дела нет, — сердито проговорил Тихонов.
Он молча походил по землянке. Остановившись возле Буткина, сказал:
— Поезжай, Петр Петрович, к генералу Разину, натрави его на интендантов, а я займусь подготовкой к выходу в траншеи.
Но Тихонов горячился напрасно и интендантов поносил совершенно зря. Буткин не успел еще выехать, как в падь Ченчальтюй прибыло четыре грузовика с полушубками и валенками. Все это было новенькое, не обдутое еще ветрами, и остро пахло фабричными кислотами.
В течение суток батальон одевался, обувался, приводил в порядок оружие. Теперь, когда все бойцы и командиры были обмундированы по-фронтовому, оружие вновь осмотрено и вычищено, ни у кого и мысли не было, что война не начнется и на этот раз. Все чувствовали себя приподнято и были преисполнены решимости смело встретить новые испытания.
Переход к границе совершили под покровом темноты.
Траншеи были засыпаны снегом, и их пришлось прочищать лопатами. Одновременно принялись сооружать обогревательные пункты. Это были обыкновенные брезентовые палатки, натянутые в складках сопок. Сверху на палатки бойцы набросали колючей степной травы, а снизу соорудили завалинки из плитняка, кучами лежавшего по сопкам, и пластов спрессовавшегося на ветру снега.
Внутри палаток были поставлены железные печки. Отдыхали бойцы небольшими группами, по очереди, прямо на земле, застланной сеном.
Иногда в палатках становилось так тепло, что бойцы сбрасывали с себя полушубки и отогревались по-домашнему.
Рота Егорова занимала свой прежний участок. По равнине, расстилавшейся к югу от маньчжурского городка, даже в самую тихую погоду то и дело проносились поднятые вихрем столбы снега. Маньчжурский городок чернел и дымился, но оттого, что ни на улицах городка, ни возле него не видно было никакого движения, он казался покинутым.
Обжились на новом месте быстро. В траншеях из камней соорудили сиденья. На второй день по взводам начались регулярные занятия: читали сводки Информбюро, уставы, проверяли знание оружия.
Егоров прошелся по всем взводам и остался доволен. Вспомнился летний выход батальона на границу. Тогда люди были не подготовлены, взводы и роты не сколочены, не хватало командиров. Вспомнил Егоров кое-что и о себе. «Суетился я тогда больше всех, хватался то за лом, то за лопату, с командного пункта во взвод убежал… Что у нас тогда было? Готовность бороться и умереть и оружие, которое мы все плохо знали… И все-таки мы были силой. Наткнись тогда японцы на нас, мы могли одержать над ними верх. Мы окрылены были желанием защищать честь Родины. Разве не это же чувство придает силы нашим воинам там, на западе? Партизаны или народное ополчение тоже ведь не проходили военных академий, а сколько они дали жестоких боев немцам?! Да, другие стали мы, и я совсем другой стал, а когда этот перелом случился, где он и на чем наметился, — трудно теперь установить…»
С этими мыслями Егоров подошел к обогревательному пункту, остановился, докуривая глубокими затяжками папиросу, хотел пролезть в палатку, но услышал басок Шлёнкина и решил послушать, о чем он говорит.
— Я помню, когда нас капитан привел в падь Ченчальтюй, посмотрел я на сопки и подумал: «Нет, больше месяца мне не прожить тут, с ума сойду». А теперь иногда раздумаюсь, представлю, как мы когда-нибудь уезжать будем, и чую — защемит сердце. Суровая сторонка, а привыкли, вроде лучше нашей пади и мест на земле нет. Еще тосковать потом будешь, — засмеялся Шлёнкин.
— Ты к этим местам через труд приобщился, вот в чем загвоздка, — послышался голос Викториана Соколкова. — Если б ты не перерыл здесь столько земли, не пролил столько пота, не встретил тут новых товарищей, не знал, ради чего ты живешь тут, ты давно бы сбежал отсюда. Что бы тебя тут держало?
— Это верно. Здесь тем и держишься, что другие держатся, — согласился Шлёнкин.
— Одним словом, земля родная, — громко зевая, проговорил Соловей.
«И они о том же, о чем и я», — подумал Егоров и пролез в узкую щель в палатку.
Увидев лейтенанта, бойцы хотели подняться, но Егоров махнул рукой:
— Не нужно. Отдыхайте.
Он лег на сено рядом с Соколковым, закинул руки. Ночь он не спал, сидел на наблюдательном пункте, проверял внешние посты на подступах к роте, потом был у Тихонова на совещании командиров.
Егоров почти уже уснул, когда раздался голос сержанта Соловья:
— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?
Егоров открыл глаза, поднял голову, ждал.
— Я вас, кажется, разбудил, извините, товарищ лейтенант, — сказал Соловей. — Но, видите ли, дело такое. Сердечное, так сказать. Я еще в гарнизоне хотел поговорить с вами, да вы все заняты были. — Сержант волновался и, против обыкновения, говорил заикаясь и путаясь. — В партию я надумал вступить. Хочется в бой с японцами пойти коммунистом. Вы мне рекомендацию дадите?
