Лайош Мештерхази - Свидетельство
— Иными словами, вы считаете: движущая сила истории и человеческого прогресса — нищета? Нет, товарищи, не нищета, а осознание людьми исторической несправедливости, порождающей эту нищету. Оскорбленное чувство справедливости — вот взрывная сила революции!
Секретарь ЦК согласно кивнул головой.
— Начнете изучать историю коммунистического движения, товарищи, сами в этом убедитесь, — сказал он и, снова повернувшись к чепельцу, добавил: — Вот вы сказали: «В интересах линии». Иными словами: в интересах партии. А я, между прочим, не верю, что вы этим доводом смогли убедить чепельских рабочих! Они видят во всем этом одну только несправедливость по отношению к тем троим. До нас тоже уже дошли слухи: шумит народ-то! Даже беспартийные! И надо вам исправить ошибку, товарищи! Не стыдитесь исправлять ошибки. А если и сами видите — несправедливо поступаете, зачем же делать? И не старайтесь казаться великими политиками. Лучше прямо признаться: слабы мы еще в теории. Так ведь? Причем самые опасные невежды — это те, кто считает себя… «образованными марксистами». Мне на веку довелось руководить многими кружками — в самых необычных условиях, в том числе и в тюрьме. И я помню нескольких таких товарищей: не успели еще как следует освоиться с основами марксизма, а наука им уже в голову ударила, и решили они, что все-то на свете они давно знают. И забросили дальнейшую учебу. Вот почему я и говорю вам: не старайтесь любой ценой показать себя великими политиками и тактиками. Учитесь! И слушайте, что вам подсказывает трезвый рассудок, ваша честь и чувство справедливости. Это все неплохие путеводители, товарищи чепельцы! Наша наука — не черная магия, это — наука трезвого разума. Сами увидите! Ну, и нас слушайте, — с улыбкой добавил он, — старых, опытных, испытанных товарищей…
Так в виде беседы и прошло все это совещание.
Сечи сам не понимал, что же, собственно, изменилось в нем самом, в его жизни, когда он вышел на площадь Кальмана Тисы: ведь он не услышал во время этого разговора ничего такого, чего не знал бы раньше или по крайней мере, о чем не догадывался сам. И все его задачи и проблемы по-прежнему ждали своего разрешения — но тем не менее…
Возвращался он домой вместе с остальными будайскими секретарями. Они шли дружной группкой вдоль по улице Беркочиш. Дул ветер, но уже и солнце набиралось сил. Пока заседали, все изрядно проголодались. Сложились, у кого сколько было при себе денег, купили пирожных из кукурузной муки с повидлом, — ни на что другое денег не хватало. Но пирожное всем понравилось.
А Сечи мысленно давно уже был на другом, на правом берегу Дуная: теории Поллака… «Комбинации» Капи… Стричко… Саларди… Да, и Саларди тоже хорош: мягкотел, слишком легковерен с людьми, такого обвести вокруг пальца ничего не стоит. На носу предмайское соревнование — соревнование с большими, сильными организациями других районов! В некоторых уже по восемьсот членов! И все же теперь Сечи уже не было страшно.
Нет, не уверенность в своих силах, обретенная им на совещании, но его бодрящее настроение — испарилось, исчезло, едва он перешел мост и ступил на землю своего района, всем сердцем услышав глубокое, мертвое молчание безжизненных улиц, вопиющих к небу руин… И само небо показалось здесь ниже и мрачнее…
Перед зданием небольшого кинотеатра копошились несколько человек. Мусор, хлам, вперемежку с конским навозом и щепой, рабочие уже вынесли из зрительного зала и теперь чистили тротуар.
— Молодец Капи, — мысленно похвалил Сечи. — Идея с утренником неплохая. Нужно влить в жизнь людей хоть немного радости, веселья, ярких красок. Это сейчас… очень кстати…
В антракте разгорелся небольшой спор о том, кому выступать первым. Вероника Стричко во что бы то ни стало требовала себе первый номер после антракта. Ей отказали, она обиделась, заявила что предпочтет вообще не выступать. Капи попытался объяснить ей, урезонить, но она не слушала. «В конце концов… в конце концов…» Она так и не договорила, но всем было ясно, что она имела в виду: «В конце концов… мой отец — начальник политической полиции района!» Вокруг них толпились остальные выступавшие. Перед сценой без занавеса знаменитая эстрадная певица, похудевшая и бледная даже под толстым слоем румян, боязливо вцепилась в рукав мужа, не менее знаменитого композитора, и удивленно, почти с ужасом в глазах, слушала перепалку Капи и Вероники. Рядом, невозмутимый и, казалось, даже не слышавший спора, спиной к ним и публике, стоял старый и очень популярный актер. Но вот он махнул рукой, — значит, все же слушал! — зло пробормотал грубейшее ругательство, настолько грубое, что никто не поверил своим ушам и каждый про себя решил, что ослышался, и преспокойно, словно разрубая гордиев узел, поднялся по скрипучим ступеням на сцену.
— Шандор Петефи: «К поэтам девятнадцатого века», — объявил он, остановившись на середине сцены, и только после этого в зале загремела овация.
На сцене, освещенной всего лишь тремя керосиновыми лампами, стоял рояль. Рослая, элегантная фигура старого актера отбрасывала сразу тройную тень на грязную, облупленную стену — обычный задник маленького кинотеатра.
Зрителей в зал набилось до предела, человек пятьсот, если не больше. Стульев хватило только на первые пять рядов, поэтому сидели по очереди, то и дело меняясь, не только в антракте, но и между номерами. Удивительно, откуда вдруг — после осады, нилашистских зверств, волчьей жизни — вселился в этих людей, еще недавно рвавших друг у друга кусок изо рта, норовивших за счет другого уклониться от общественных работ, заросших первобытными бородами, оборванных и грязных, этот поистине горячечный пыл вежливости.
— Садитесь, пожалуйста!
— Нет, нет, что вы! Сидите сами, прошу вас, мне и так хорошо. Я постою!
В зале царило пылкое волнение, приподнятая атмосфера премьер. Собрались люди всех слоев и сословий, от Шани Месароша до отставного генерала с дочерьми, — словом, все, кому хватило места.
Капи волновался больше всех — словно нетерпеливый отец, ждущий появления на свет первенца. Он проталкивался, протискивался, а еще лучше сказать — просачивался сквозь толпу зрителей, подбегал то к Саларди, то к Сечи, а от них бросался к председателю Нэмету и Андришко. Он всячески уговаривал Поллака произнести торжественную речь. Но Поллак на этот раз заупрямился («Я же сказал, что не буду») и твердо стоял на своем. «Слишком гетерогенная масса. Извини, я не ломаюсь, как примадонна, просто мне трудно будет найти с ними общий язык, выбрать подходящую в равной мере для всех тему. Слишком гетерогенная масса».
Понемногу, в особенности после того как старый актер начал декламировать Петефи, режиссерское волнение Капи улеглось. Вид и голос знаменитого чтеца пробудили в людях воспоминания о былых театральных вечерах, радиопостановках, — казалось, они вновь встретили своего доброго старого друга, которого считали давно погибшим, а он, оказывается, тоже уцелел и сейчас здесь, перед ними…
Уже давно закончил читать стихи артист и, небрежно наклонив голову, медленными шагами пошел к выходу, а тишина все плыла и плыла, нескончаемая, напряженная. И вдруг грянула овация. Она гремела, а Капи нетерпеливо вертел своей узкой, элегантной головой, отыскивая глазами Сечи, Саларди, в его взгляде светился триумф, словно это не актер, а он сам только что декламировал стихи.
Ласло еще ни разу за всю свою жизнь не выступал перед такой большой аудиторией. Объяснять урок в школе или пройти по квартирам дома, созвать жильцов и рассказать им о своем предложении — это же совсем другое дело.
Произнести речь перед собравшимися на концерт Ласло взялся буквально в последнюю минуту, когда стало ясно, что ни Поллак, ни Сечи не хотят выступать с докладом. Собственно говоря, докладчиком был намечен Озди. Но Озди вдруг срочно понадобилось уехать из города. Попросили Альбина Шольца. Тот, закатив глаза, взмолился: «Братцы, меня же высмеют. Я же шваб и по-венгерски говорю, как шваб… Я только рот открою, чтобы все поняли, что я — шваб! Мне только в швабском городке Будакеси выступать».
Так пришлось делать доклад Ласло Саларди. И ни минуты времени, чтобы подготовиться!
Он подробно рассказал о планах — о планах Национального комитета, о стоящих перед всеми задачах, о патриотизме, который впервые требует, нуждается в творческой деятельности всех граждан.
Он говорил просто, взволнованно и только тогда вспомнил, что «выступает с докладом», когда после заключительных его слов грянула неожиданная овация. Рукоплескали долго и, как чувствовал и сам Ласло, от всего сердца. Кто-то, обняв его в темноте, сказал:
— Лаци, какой же вы молодец! — Ласло узнал голос Клары Сэреми. — Вот уж никогда не подумала бы! Мой Анди тоже отличный оратор. Удивляюсь, почему только вы ему не предложили сделать доклад. Но он — другой жанр! Но вы, Лаци, молодчина, ей-богу, никогда и не подумала бы! Так завладеть аудиторией… Вы — говорун. Знаете, что такое «говорун»? Вы никогда не пробовали своих сил в комическом жанре? Вы не сердитесь, я не подаю вам руки, у меня перед выступлением всегда ужасно потеют ладони… — Эту фразу она шепнула ему, заговорщицки хихикнув, словно поверяя коллеге свою профессиональную тайну, и добавила: — А вы знаете, что на сцене вы отлично выглядите?
